Сборник "Семьдесят два градуса ниже нуля"
Шрифт:
– Он не только эпиграммы, – оживился Кирюшкин. – Ты вот на него ворчишь, а он талант!
– Что ты говоришь? – деланно удивился Семенов.
– А то, что слышишь. – Кирюшкин вытащил из-под нар чемодан, открыл его и достал листок. – Чаевничали мы вечерком, вспомнил я остров Уединения в Карском море, где сразу после войны зимовал, про могилку заброшенную упомянул – кто-то из первых зимовщиков в ней остался, потом гляжу – забился Вениамин в угол и чего-то шепчет. Я удивился: неужто молишься, паря? А он мне – листочек: тебе, дядя Вася, на память. На, смотри. На листке было написано: «Кирюшкину Василию Лукичу посвящаю». И далее следовали стихи:
НЕИЗВЕСТНОМУ Арктический– Ну? – нетерпеливо, с торжеством спросил Кирюшкин. – Поэт!
Семенов все-таки улыбнулся:
– Знаю, дядя Вася, он еще на Новолазаревской стихами баловался.
– Но как написал, со слезой! Голова-то какая!
Семенов все-таки улыбнулся.
– Согласен, стихи неплохие, только не надо, дядя Вася, преувеличивать. До настоящего поэта ему далеко.
– Женька твой и таких не напишет. – Кирюшкин сложил листок.
Здесь уже Семенов не выдержал и рассмеялся.
– Дался тебе Женька! – весело сказал он. – И пусть не напишет, он мне в дизельной больше нужен. Ладно, сдаюсь, дядя Вася, пошли обедать.
– С первым же самолетом Марии пошлю, она лучше некоторых поймет…
Послышались частые, тревожные удары гонга, чьи-то возгласы, крики.
Семенов метнулся к выходу, Кирюшкин за ним. Над дизельной полыхало пламя.
ОГОНЬ И ВОДА
«В тринадцать часов по местному времени в десяти метрах от радиостанции прошла трещина, и мачта антенны сорвалась с растяжек. При падении мачта замкнула электропровода и повредила кабель, протянутый к домику ионосфериста. Реле оборотов дизеля не сработало, и двигатель „пошел в разнос“. При разрыве осколками пробило топливные баки…» Семенов по старой привычке почесал ручкой подбородок и едва не проткнул громадный волдырь. Саша обрызгал ему лицо специальным аэрозолем, но боль не унималась, в глазах резало, и Семенов запоздало пожалел, что не послушал Кирюшкина и не положил на обожженные места разваренный чай. Ладно, грех ныть, Филатов – тот обжег руку чуть не до костей. И вообще все могло быть еще хуже, спасибо, что глаза видят (это самое главное), ноги ходят и руки послушны, промедли он тогда у дизельной секунд десять – и еще неизвестно, кто писал бы эту объяснительную. Все-таки жив, голова работает, глаза…
Самоутешение,
Страшная штука – огонь, ничего другого так не опасался Семенов в своей полярной жизни. Лучший друг человека и его злейший враг – огонь… На Востоке, когда морозы переваливали за восемьдесят, снился ему один и тот же навязчивый сон – брошенный тлеющий окурок; просыпался тогда в холодном поту, вставал и обходил помещение. На любой другой станции сгорит домик – перейдешь в другой, на любой станции, кроме Востока, там пожар – верная гибель. Саша и Андрей пошушукались, спелись и нашли для свихнувшегося начальника лекарство: ночным дежурным по станции назначать некурящего. Наверное, и в самом деле заглянули в темную дыру подсознания – кончились те сны…
Семенов встал, заглянул в зеркало – на него смотрел незнакомый ему человек с перекошенным, в волдырях, лицом, которое отнюдь не украшали обгоревшие ресницы и брови. Хорош! Родная мать не признает… Сочинять объяснительную записку решительно не хотелось – подождут, ничего не случится, столь ответственные вещи нужно делать на свежую голову. О, том, чтобы лечь в постель, он и думать боялся: коснешься лицом подушки – от боли до потолка взовьешься. Решил попытаться заснуть в кресле, которое Белов подарил, уселся поглубже, к мягкой его спинке осторожно прислонил затылок и прикрыл глаза.
Льдина горела.
Сначала вспыхнула дизельная. Промасленная и просоляренная, она пылала весело и страшно изогнувшимся под ветром факелом. И в первое мгновение Семенов никак не мог понять, то ли трещат ее стены, то ли это треск лопающегося льда. Но времени размышлять у него не было, так как на данную секунду главной опасностью были бочки, одни с соляром, другие с бензином, составленные у правой стены дизельной. Не раздумывая, он шагнул в озерко и по бедра в ледяной воде бросился туда.
– Берегись!
Откуда-то возникший Филатов откатил от стены бочку, она плюхнулась в воду. Задыхаясь от едкого дыма, Семенов выбрался наверх.
– Какие с бензином?!
– Берегись! – в исступлении орал Филатов, выдергивая из штабеля бочку.
Филатов, конечно, был прав: некогда разбираться, какие с бензином. Теперь они вместе орудовали у стены, в четыре руки выдергивали бочки и катили их в воду. Едкий дым застилал, ел глаза, но боковым зрением Семенов видел, как Бармин и Дугин, стоя в озерке, подтаскивали бочки, а другие откатывали их подальше.
– Эта с бензином!
Пламя лизнуло Семенову лицо, он отпрянул в сторону.
– Николаич! – услышал он плачущий голос Филатова. – Примерзла!
Отвернув лицо от огня, он подобрался к Филатову, и они вместе пытались вырвать бочку, которую уже хватало пробившимся из стены огнем. «Назад!» – чей-то неистовый крик. Бочка не поддавалась, в дизельной что-то рухнуло, стена пропустила сноп искр, и тут Семенов понял – не мозгом, а потрохами, кожей понял, что время вышло. Он ухватил Филатова за шиворот и поволок в воду. Филатов вырывался, сыпал ругательствами, но обоих уже подхватили люде и силой потащили за собой.