Сборник

Гуэрра Тонино

безветрие, всю осень полный штиль.

Стволы пылали, словно фокарины

^[12]

.

В Мареккье, под горою, — монастырь,

давно заброшенный, где во дворе

полным-полно ореховых деревьев.

Мы с братом пробрались туда в дыру,

чтоб погулять под старыми стволами,

в которых дремлет розовая тучка.

Когда ж мы грянули в колокола, их гул

осыпал наземь старую листву.

И сразу стали голыми деревья.

ПЕСНЬ ДЕВЯТАЯ

Лило сто дней как из ведра, и влага,

пробравшись по траве, между кореньев,

в библиотеке залила писанья,

что монастырь в своих стенах берег.

Когда ж настали солнечные дни,

Саят-Нова, молоденький монашек,

по лестнице втащил тома на крыши,

раскрыв их, чтобы солнце просушило

подмокшие страницы.

Весь этот месяц продержалось ведро,

и на коленях во дворе монашек

все ждал, чтоб книги подали хоть признак жизни.

И как-то утром слышит: по страницам

прошел под ветром будто шепоток

казалось, пчелы унизали крышу.

И он заплакал, слыша голос книг.

ПЕСНЬ ДЕСЯТАЯ

Безлюдно нынче в доме розоватом

у поля, где кипела суетня

и гомонили конские базары.

Скрежещут ставни, рушась на куски,

и персик в комнате пустил ростки

из косточки, оброненной когда-то.

Тут жили три сестры-американки,

семья Фафина, полудурка-бразильянца,

который, помню, в Генуе карету нанял

и заявился к ним спустя три дня,

без медного гроша в кармане.

Однажды старшую нашли под утро

утопшей в нашей речке, нагишом,

и только косы ей лицо закрыли,

вторая подалась в бордель Феррары,

а третью, волновавшую меня,

на празднике под звуки граммофона

повел мой брат, держа ее за плечи,

а я глазел, пока они кружили,

на

желто-белые квадраты пола.

ПЕСНЬ ОДИННАДЦАТАЯ

Два дня назад пришел ноябрь, и в воскресенье

упал такой туман — хоть режь его ножом.

Деревья выбелило инеем, поля, дороги

лежали будто в простынях. Но вышло солнце

и высушило мир, лишь в затененьях

еще покуда сыро.

Пинела занялся подвязкой лоз

жгутами из сухой травы, которую держал за ухом,

а я о городе рассказывал ему,

о жизни, что промчалась, будто миг,

о том, что я измучен страхом смерти.

Тогда он перестал шуршать пучками,

и стало слышно воробья вдали.

— Страшиться? — он сказал. — Смерть нам не докучает.

Она приходит в жизни только раз.

ПЕСНЬ ДВЕНАДЦАТАЯ

Дождит — и, кажется, тебе промыло кости.

Град — и почудится, что будто в самом деле

кузнечики попрыгали на плечи.

Ну а туман все мысли гонит прочь,

и лишь незатухающие свечи

еще горят в мозгу.

Прошло три дня, как на поля и тропы

легли снега.

Мы с братом поутру

увидели огромные следы

неведомого зверя. Не медведь ли?

Они вели с окраины деревни,

а посредине площади исчезли,

как будто зверь вспорхнул оттуда ввысь.

ПЕСНЬ ТРИНАДЦАТАЯ

Я полюбил тростник еще мальчишкой

и приносил его тайком с реки,

пока он был зеленый.

Все лето я сушил его на солнце

и собирал почти что невесомым,

как комариный воздух.

А зимою,

когда от стужи скрежетали кости

и кошки кашляли под абрикосом,

я пробирался на чердак, украдкой,

и руки грел в просушенных тростинах,

еще дышавших солнечным теплом.

<