Сборников рассказов советских писателей
Шрифт:
— Что ж тут смешного? — На Реду иногда накатывало мрачное настроение, все к этому привыкли. — Право, совсем не над чем смеяться. И стыдно — дети видят…
Развеселившиеся было учительницы притихли.
Вошел директор. Уже по одному тому, что человек он предельно добрый и степенный, никто не решался в его присутствии делать или говорить дурное. Серьезно, сосредоточенно, со своим всегдашним ксендзовски-постным выражением на лице, потупя взор, прошел он мимо женщин к своему столу. Уселся, бесшумно подул на закоченевшие пальцы, погладил ими расписание уроков, лежавшее на столе.
Реда
«Замерз, ноги промочил… И за пьяного Шпокаса ему неловко. Устал. Гости эти, вечеринка… Ну, чего молчишь? Хоть бы словечко обронил…»
Винцентас, словно услышал ее, поднял глаза, оглядел учительскую и спокойно сказал:
— Все хорошо, что хорошо кончается.
Три молодые женщины, учительницы младших классов, молча грели у печки спины. Это они только на первый взгляд такие тихие да скромные. Уж кто-кто, а директор-то знает, что одна истеричка, другая сплетница, а у третьей несчастье — год назад родила мальчика, а он у нее какой-то больной.
— Чуть не проспала! — запыхавшись, влетела в дверь химичка, вынырнула из шубы, стащила с головы косынку, бросила ее на полку. — Фу, жара!
Реда, как всегда по утрам, опустив глаза, сидела, уткнувшись в газету. И на лице ее было то же отреченное выражение, что и у директора. И эта же его привычка — опускать глаза. Подолгу общаясь друг с другом, люди, сами иногда того не замечая, становятся удивительно похожими…
Винцентасу Реда была не по душе, но все вокруг, точнее говоря, все женщины, рассчитывали на столь сильное в нем чувство долга и надеялись на его «милосердие»… Однако вот уже сколько времени, всегда заваленный тысячью разнообразных дел, он был с ней холоден, даже подчеркнуто холоден. Со своими светлыми, коротко, по-мужски постриженными волосами Реда казалась Винцентасу этим утром едва вылупившимся желторотым цыпленком, хотя была далеко уже не первой молодости.
«Уехала бы она отсюда, что ли…» — впервые за многие годы совместной работы подумал директор. Мысль была неприятная, нечестная какая-то. Почему именно нынче пришла она, почему раньше не являлась?.. Несколько более хмуро, чем обычно, взглянув на Реду, Винцентас вдруг ощутил глубокую жалость к ней, и, почувствовав это, Реда растерялась, кашлянула и сказала хрипловато:
— Шпокаса надо домой гнать. Слоняется тут выпивший… Старшеклассники, я слышала, клянчат у него пива. Попробовать…
Зазвенел, затрещал электрический звонок. Учительская пришла в движение.
— Ну что ж, развлечения окончились. Пора за дело. — Старушка математичка высморкалась и взяла с этажерки журнал восьмого класса.
«Скорей бы уж они выкатывались! И чего торчат?» — У Реды не было первого урока, и ей хотелось поскорее остаться наедине с Винцентасом.
Первыми вышли учительницы младших классов. В коридоре зашушукались:
— Реда-то даже с лица спала после вчерашнего…
— Допек ее этот фельдшер.
— А Винцентас? Хоть бы глянул в ее сторону!..
Учительская опустела. И в коридоре тоже все утихло. Затворились двери классов, начался урок.
— Кажется, наша школа произвела на них впечатление: успеваемость, чистота… — начал было Винцентас, желая как-то нарушить неловкое молчание.
Реда
— Боюсь, не слишком ли мы их обкормили, — осторожно выведывал директор.
— Все хорошо, что хорошо кончается, — нарочито повторила Реда его недавнее высказывание, и, подняв глаза, с печальным упреком посмотрела на Винцентаса. А он стоял к ней спиной и глядел в окно. Отсюда было далеко видно. Утро ясное, погожее. Холмы и взгорки еще тонут в сугробах. Но сугробы-то уже оседают! Скорее бы весна. Передохнуть малость. Солнышко все теплее. На школьном дворе — каша из снега и воды. Рассматривая двор, он и в собственной душе ощутил такую же слякоть. «Неужели не мог я вчера пригласить ее потанцевать? Ведь мог же…»
С улицы свернула к школе какая-то девушка, совсем еще девчонка: черное пальтишко, резво топают по снегу ноги в модных сапожках. Напрямик идет, смело шлепает по лужам, совсем как тот первоклассник!
Винцентас обернулся к Реле.
«Сказать ей что-нибудь поласковее, чего уж… Но неужели она не понимает?..»
Положение у Реды, если взглянуть со стороны, куда как выгодное, позиция вполне благородная… Но вблизи… Вблизи Винцентас видел лишь не очень молодую, нескладную девицу, которой не выпало случая выйти замуж. Педагог она неплохой, но человек скучный, раздражительный.
«В наше время женщина должна быть… Ну, хотя бы интересной, что ли…» — думал Винцентас, вновь отвернувшись к окну. Незнакомая девчушка уже усердно очищала на школьном крыльце свои сапожки.
Сам он никогда не был красивым. Длинный. Худющий. С запавшими от постоянного замота глазами. Его сухие волосы, когда он их причесывал, наэлектризовывались и вставали дыбом. Однако он был отличным учителем и директором, до капельки отдавал школе все лучшее, что имел. Запродал ей, как дьяволу, душу.
И все-таки интересно: почему он, самостоятельный мужчина средних лет, холостяк со стажем, проработав столько лет бок о бок с этой девушкой, хорошо зная о ее чувствах и переживаниях, почему он, черт побери, лишь опускал глаза и дружелюбно улыбался, почему ни разу не сказал ей ни одного словечка всерьез, не объяснил: мол, так и так, вы и я разные птицы, не летать нам вместе… Как он, Винцентас Паукштялис, разрешал этой несчастной на что-то надеяться, терпел ее подле себя?.. Одному богу известно.
И с какой стати сама Реда, ведь не уродина — здоровая, умная женщина, почему прозябает она здесь уже семь лет, обучая детей всяческой премудрости, а сама не может усвоить простейшей науки — женской стратегии и тактики? Вот вопрос, вот загадка, которая волнует весь их крошечный городок.
«Я — как та больная канарейка в клетке, — вздохнула Реда. — И никакой фельдшер мне не поможет».
А Винцентас думал в этот момент, что она, Реда, очень добросовестный работник и очень добрый человек, настолько положительный во всех отношениях, что и влюбиться в нее невозможно. Додумав до конца эту, парадоксальную мысль, он вдруг опечалился: «И все-таки она — моя судьба».