Сбывшееся проклятье (Михаил Скопин-Шуйский, Россия)
Шрифт:
Теперь именем воскресшего царя чинился на Русской земле всякий разбой. Боярских людей возмущали против владельцев, крестьян против помещиков, безродных против родовитых, мелких против больших, бедных против богатых. В городах заволновались посадские люди, в уездах – крестьяне, поднялись стрельцы и казаки. Пошла вольница и словом, и делом: воевод и дьяков убивали холопы, дома их разоряли, женщин насиловали. Однако для Шуйского хуже было другое: ему отказывались служить ратные и дворяне, которые не народ от разбоя хотели защищать, а тоже, на манер поляков, искали богатства и славы.
Царю нужен был хороший военачальник, который смог бы возглавить царское войско, который противостоял бы тем полководцам, которые стакнулись с чужаками
Скопин-Шуйский и сам понимал, что мечты его похожи на зыбкие сновидения ребенка. Но когда осознал, что Марина вновь принадлежит другому, что она связана с другим узами совместной жизни, борьбы и узами супружеской постели, воистину ощутил себя обязанным уничтожить нового Димитрия.
С осени 1606 года начались ратные успехи князя Михайлы на бренном поприще. Он дважды одерживал победы над мятежниками, в частности, разгромил отряды Ивана Болотникова, восставшего крепостного князей Телятевских, и вынудил его бежать из-под Москвы к Серпухову. За то князь Михаил Васильевич был возведен в сан боярина и получил в свое владение волости Вагу и Чаронду, бывшие прежде во владении Годунова.
Какое-то время князь Михайла оставался в Москве. Боярину неприличным считалось быть холостым, и матушка только тем и занималась, что подыскивала ему невесту. И весьма дивилась: с каких это пор ее послушный, покорный, вроде бы равнодушный к женским прелестям сын (его втихомолку даже прозвали монахом) сделался столь переборчив?
Ну а князь-то Михайла хорошо знал, с каких именно пор, однако ж понимал: перебирай он хоть всю жизнь, Марина останется одна, никто ее в его сердце затмить не сможет. А поэтому, заскучав от хоровода набеленных, нарумяненных, насурьмленных женских лиц, крутившихся вокруг него, выбрал Марью, дочь князя Петра Буйносова-Ростовского. Мог бы найти невесту побогаче и породовитей, однако Марья привлекла его двумя своими качествами: была мала росточком (хоть и, как положено, поперек себя шире), а главное, не мазалась столь немилосердно, как прочие красавицы. Марина-то вовсе ничего в своем точеном личике не красила...
Уже в первую брачную ночь князь Михайла осознал, что нельзя было жениться на женщине, коли вожделеешь другую. Да еще толстушка Марьюшка оказалась в постели столь же застенчива и ленива, сколь и в столовой горнице. А впрочем, она была добродушной и недалекой, мужу не досаждала никак, и если что печалило ее в жизни, то лишь одно: детками брак ее с красавцем Скопиным так и не был благословлен почему-то.
А вот потому и не был!
Между тем смута в Московском государстве усиливалась. Самозванец утвердился в Тушине, поляки продолжали за него держаться, многие князья – тоже. Вскоре после женитьбы князь Михайла был послан царем в Новгород, чтобы заключить союз со шведским королем Карлом IX, так как московское правительство видело, что не сможет обойтись без посторонней помощи. Долго судили да рядили, обсуждали цену, ссорились со псковичами и новгородцами, которые, как водится, ощетинивались против Москвы... Только в половине апреля 1609 года прибыла к Новгороду шведская рать под командованием француза Якова-Понтуса Делагарди. То был человек, рожденный воином и превыше всего ценивший в людях отвагу. Скопин-Шуйский, который трусом не был и свой меч от врага в ножны не прятал, произвел на шведов самое благоприятное впечатление. Кроме того, встречая Делагарди, он поклонился наемнику
С прибытием шведов картина в войне Московского княжества и Тушинского вора переменилась. Северные города (за исключением неуступчивого Пскова) стали один за другим отпадать от Тушина. Воинские действия приносили успех – тем больший, что на жалованье наемникам собирали деньги все, кто мог, вплоть до монахов Соловецкого монастыря и купца Павла Строганова, разбогатевшего на поставках соли. С согласия царя Московского шведам была обещана также и Корела.
Между тем слава Скопина-Шуйского в народе росла. Если бывали у него и поражения, слухи о них умалчивали, зато возвеличивались все ратные подвиги молодого военачальника. И это было понятно. Москва устала жить в осаде. Устала терпеть голод и усталого, неуверенного в себе, неприятного, бездеятельного, преждевременно постаревшего князя Василия, воссевшего на трон. А в то же время где-то там, на полях сражения, красавец Скопин-Шуйский радел и бился за русских людей. Может, порою и отступал, ну так что ж, воинская удача переменчива. Зато и наступал, да как!
Чем дальше шло время, тем более казалось людям, что от одного Скопина-Шуйского зависит избавление от смуты и разных воров. Никто не думал, что сила полководца зиждилась более на искусных иноземных ратниках, свято придерживавшихся дисциплины – в отличие от пылких, смелых, отважных, но слишком уж своевольных русских воинов. Впрочем, Делагарди чтил самозабвенную храбрость и считал князя Михайлу вполне достойным тех почестей, которые ему оказывались. Однако порою русский соратник приводил француза в истинное замешательство перепадами своего настроения и приверженностью к пустым суевериям.
...Это случилось, когда осадили Димитров. Едва покончили с поляками под Троицей, едва опустел Тушинский лагерь (там оставался только Роман Рожинский с небольшим войском, лжецаревич бежал в Калугу), пошли под Димитров – выкурить оттуда польского военачальника Сапегу, у которого нашла приют самозваная, как теперь говорили царица. Ходили слухи, что Марина с легкостью награждает особо удачливых защитников Самозванца своими прелестями. Среди ее любовников называли и предводителя казаков Заруцкого, и самого Романа Рожинского, а теперь легкого, удалого и удачливого Сапегу.
Узнав о том, Скопин-Шуйский так разъярился, что немедля отдал приказ приступить к штурму. Натиск русских и шведских войск был столь силен, что сначала успех казался уже достигнутым – видно было, что осажденные теряют боевой дух. Как вдруг на крепостной стене появилась женщина. Сначала, впрочем, ее приняли за юношу, потому что на ней была одежда польского гусара. Однако, скинув шапку и тряхнув головой, так что закрученная на затылке коса развилась и упала на спину, женщина стала подбочась и закричала, мешая польские и русские слова:
– Смотрите и стыдитесь, рыцари! Я женщина, но не теряю мужества и не собираюсь спасаться бегством! Да и кого вы испугались? Предателя и изменника! Разве может Бог встать на сторону предателя?
«Она безумная, юродивая», – переговаривались русские, слышавшие ее крики. Однако Делагарди, бывший при осаде рядом со Скопиным-Шуйским, поразился его изменившемуся облику. Право, у храброго полководца был такой вид, словно он невзначай встретил привидение!
Тут же толмач подсказал Делагарди, что он видит перед собой не кого-нибудь, а Марину Мнишек. Француз вытаращил глаза. Он много слышал о сей удивительной даме, о которой люди говорили со странной смесью ненависти и восхищения, но ни в коем случае не равнодушно, и в первую минуту испытал откровенное разочарование: было бы на что смотреть, было бы к чьим ногам метать Московское царство! Не иначе и первый Димитрий, и второй были одурманены этой невидной, маленькой женщиной. Уж не колдунья ли она, которая наводит чары на мужчин?!