Сцены из провинциальной жизни
Шрифт:
— Именно для моей нынешней. Для жизни со стареющим отцом в доме с протекающей крышей в пригороде для белых.
— Это же просто глупый, slap разговор. Сейчас в тебе говорит Кутзее. Ты мог бы хоть завтра изменить судьбу, если бы поставил такую цель.
Местные собаки негостеприимно относятся к незнакомцам, которые бродят ночью по улицам и спорят. Они поднимают лай, и лай становится все громче.
— Если бы ты только слышал себя, Джон, — продолжает она. — Ты несешь такой вздор! Если ты собой не займешься, то превратишься в старого брюзгу, который только и хочет, чтобы его оставили в покое. Давай вернемся. Мне рано
Она плохо спит на неудобном жестком матраце. Едва рассвело, она уже на ногах, готовит кофе и тосты для всех троих. К семи часам они уже в пути, едут в больницу Гроте Схур, втиснувшись все вместе в кабину «Датсуна».
Она оставляет Джека с сыном в приемной, но потом не может найти свою мать. Ночью у матери был приступ, сообщают ей на сестринском посту, и ей снова проводят интенсивную терапию. Ей, Марго, надо вернуться в приемную, где с ней поговорит врач.
Она возвращается к Джеку и Джону. Приемная уже переполнена. Какая-то женщина развалилась в кресле напротив. Голова у нее замотана шерстяным пуловером в запекшейся крови, прикрывающим один глаз. На ней очень короткая юбка и резиновые босоножки, от нее пахнет несвежим бельем и сладким вином, она тихонько стонет.
Марго прилагает усилия, чтобы не смотреть в ту сторону, но женщине не терпится затеять ссору.
— Warna loer jy? — зло спрашивает она: чего вылупилась? — Jou moer!
Она опускает глаза, замыкается в молчании.
Матери, если та доживет, в следующем месяце исполнится шестьдесят восемь. Шестьдесят восемь лет безупречной жизни, безупречной и прожитой в согласии с собой. Хорошая женщина: хорошая мать, хорошая жена, беспокойная хлопотунья. Женщина того типа, который мужчинам легко любить, потому что они так явно нуждаются в защите. А теперь ее швырнули в это адское место! Jou moer! — кругом сквернословят. Нужно как можно скорее забрать мать отсюда и поместить в частную лечебницу, чего бы это ни стоило.
«Моя птичка, — вот как называл ее отец. — Му tortelduifie, моя голубушка». Птичка, которая предпочитает не покидать свою клетку. Когда она, Марго, выросла, то почувствовала себя рядом с матерью большой и неуклюжей. «Кто же теперь будет меня любить? — спрашивала она себя. — Кто назовет меня своей голубушкой?»
Кто-то прикасается к ее плечу.
— Миссис Джонкер? — Свеженькая молодая медсестра. — Ваша мать проснулась, она вас спрашивает.
— Идемте, — говорит она. Джек и Джон тянутся следом.
Мать в сознании, она спокойна, так спокойна, что кажется немного отстраненной. На ней снова кислородная маска, в нос вставлена трубка. Глаза утратили свой цвет, превратились в плоские серые камешки.
— Марджи? — шепчет она.
Она целует мать в лоб.
— Я здесь, ма, — говорит она.
Входит врач — тот же, что и вчера, под глазами темные круги. На его халате бейджик с надписью «Киристани». Он был на дежурстве вчера днем, и сегодня утром все еще дежурит.
У ее матери был сердечный приступ, говорит доктор Киристани, но сейчас состояние стабильное. Она очень слаба. Сердце поддерживают электростимулятором.
— Мне бы хотелось перевести мою мать в частную лечебницу, — говорит она ему, — куда-нибудь, где спокойнее, чем здесь.
Он качает головой. Невозможно, говорит он. Он не даст своего согласия. Может быть, через несколько дней, если она оправится.
Она
— Джон? — говорит она. — Хочешь поговорить с ма?
Он качает головой.
— Она меня не узнает, — говорит он.
(Молчание.)
И?
Это конец.
Конец? Но почему здесь?
Мне кажется это подходящим концом. «Она меня не узнает» — хорошая строчка.
(Молчание.)
Итак, каков ваш вердикт?
Мой вердикт? Я по-прежнему не понимаю: если это книга о Джоне, почему вы так много пишете обо мне? Кому интересно читать обо мне — о нас с Лукасом, о моей матери, о Кэрол и Клаусе?
Вы были частью жизни вашего кузена. Он был частью вашей. Это же очевидно. Я спрашиваю вот о чем: можно оставить все как есть?
Нет, только не так, как есть. Я хочу прочесть все это еще раз, как вы и обещали.
Интервью взяты в Сомерсет-Уэст, Южная Африка, в декабре 2007 года и в июне 2008 года.
Адриана
Сеньора Нассименто, вы бразилианка по происхождению, но провели несколько лет в Южной Африке. Как это произошло?
Мы приехали в Южную Африку из Анголы, мы с мужем и две наши дочери. В Анголе мой муж работал в газете, а я — в Национальном балете. Но в 1973 году правительство объявило о чрезвычайной ситуации и закрыло газету. Его хотели призвать в армию — призывали всех мужчин моложе сорока пяти лет, даже тех, кто не был гражданином этой страны. Мы не могли вернуться в Бразилию, это было еще слишком опасно, и не могли оставаться в Анголе, и мы уехали — сели на судно, направлявшееся в Южную Африку. Мы были не первыми, кто это сделал, и не последними.
А почему Кейптаун?
Почему Кейптаун? Особых причин не было, кроме того, что у нас там был родственник, кузен моего мужа, владелец магазина, торгующего овощами и фруктами. После приезда мы жили у него, вместе с его семьей, пока ждали вида на жительство, и это было трудно для всех: девять человек в трех комнатах. Потом мужу удалось найти место охранника, и мы смогли переехать в свою собственную квартиру. Она находилась в Эппинге. Несколько месяцев спустя, как раз перед тем, как случилось несчастье, разрушившее все, мы снова переехали, на этот раз в Уинберг, чтобы быть поближе к школе, в которой учились дети.