Сцены из провинциальной жизни

Кутзее Джон Максвелл

Из всех розог самое глубокое впечатление производит на него не розга мисс Остуизен. Самая страшная розга — у мистера Лейтигана, учителя труда. Розга мистера Лейтигана не длинная и гибкая, какие предпочитает большинство учителей. А короткая и толстая — это скорее не прут, а палка. Ходят слухи, что мистер Лейтиган применяет ее только к старшим мальчикам, так как для младших это было бы уж слишком. Говорят, что с помощью этой розги мистер Лейтиган заставляет даже учеников выпускного класса громко плакать, молить о пощаде и позорно мочиться в штаны.

Мистер Лейтиган — маленький человек с коротко подстриженными волосами и с

усами. У него не хватает одного большого пальца, на обрубке — аккуратный багровый шрам. Мистер Лейтиган почти ничего не говорит. Он всегда раздражен и отстранен, словно считает, что преподавать труд маленьким мальчикам — ниже его достоинства, и он занимается этим, переступая через себя. Во время урока он в основном стоит у окна, глядя на четырехугольный двор, в то время как мальчики неуверенно измеряют, пилят и строгают. Иногда у учителя с собой его толстая палка, и он постукивает ею по ноге, предаваясь размышлениям. Когда он обходит школьников с проверкой, то презрительно указывает на ошибки, а затем, пожав плечами, идет дальше.

Мальчикам разрешается шутить с учителями по поводу их розог. Фактически это единственная область, в которой позволяются небольшие вольности. «Заставьте ее петь, сэр!» — говорят мальчики. Мистер Гауз делает быстрое движение запястьем, и его длинная розга (самая длинная в школе, хотя мистер Гауз всего лишь учитель пятого класса) свистит в воздухе.

Никто не шутит с мистером Лейтиганом. К мистеру Лейтигану питают благоговейный страх, зная, что именно он может сделать своей розгой с мальчиками, которые уже почти мужчины.

Когда отец и братья отца в Рождество собираются вместе на ферме, всегда заходит разговор об их школьных годах. Они вспоминают учителей и их розги; вспоминают холодные зимние утра, когда розга оставляла синие полосы на ягодицах, и тело несколько дней помнило жалящую боль. В их словах звучит нотка ностальгии и приятный страх. Он жадно слушает, стараясь оставаться незаметным. Ему не хочется, чтобы они повернулись к нему, когда возникнет пауза в беседе, и спросили, какое место занимает розга в его жизни. Его никогда не пороли, и он очень стыдится этого. Он не может говорить о розгах так непринужденно и со знанием дела, как эти мужчины.

У него такое чувство, что с ним что-то не так. Ему кажется, будто что-то все время медленно рвется у него внутри — какая-то мембрана. Он изо всех сил пытался удержать этот процесс в рамках. Удержать в рамках, но не остановить: остановить его невозможно.

Раз в неделю он вместе со своим классом идет в гимнастический зал на физкультуру. В раздевалке они надевают белые майки и белые трусы. Потом под руководством мистера Барнарда, также одетого в белое, они полчаса скачут через коня, подбрасывают мяч или подпрыгивают и хлопают руками над головой.

Все это они делают босиком. Все дни до урока физкультуры он со страхом думает о том, что придется обнажить свои ступни — ступни, которые всегда прикрыты. Однако когда туфли и носки уже сняты, вдруг оказывается, что это совсем было не трудно. Ему просто нужно отделаться от стыда, быстро раздеться, и его ступни становятся такими же, как у других. Где-то поблизости все еще маячит стыд, поджидая, чтобы вернуться, но это тайный стыд, о котором другим мальчикам никогда не узнать.

У него мягкие, белые ступни, в остальном они выглядят так же, как у всех — даже у тех мальчиков, у которых нет обуви и которые приходят

в школу босые. Он не получает удовольствия от физкультуры и от раздевания перед уроком, но говорит себе, что может это выдержать, как выдерживает другие вещи.

Однажды маршрут меняется. Их посылают из гимнастического зала на теннисные корты, чтобы заниматься теннисом. Корты находятся не так уж близко, ему приходится осторожно ступать по тропинке, среди камешков. Под летним солнцем гудрон на корте стал таким горячим, что приходится перетаптываться с ноги на ногу, чтобы не обжечься. Он с облегчением возвращается в раздевалку и снова надевает туфли. Но к полудню он уже едва может ходить, и, когда мать дома снимает с него туфли, обнаруживается, что подошвы ног покрыты волдырями и кровоточат.

Он проводит три дня дома, выздоравливая. На четвертый день возвращается в школу с запиской от матери — запиской с негодующими формулировками, о которых он знает и с которыми согласен. Как раненый воин, снова занимающий свое место в рядах, он, хромая, идет по проходу к своей парте.

— Почему тебя не было в школе? — шепчут одноклассники.

— Я не мог ходить, у меня были волдыри на ногах из-за тенниса, — отвечает он шепотом.

Он ожидает изумления и сочувствия, но вместо этого видит веселье. Даже те из одноклассников, кто носит туфли, не принимают его историю всерьез. Каким-то образом их ступни тоже огрубели и не покрываются волдырями. У него одного мягкие ступни, а мягкие ступни, как выясняется, не дают права претендовать на исключительность. Внезапно он оказывается в изоляции — он, а вместе с ним и его мать.

3

Он никогда не мог понять положение своего отца в доме. По большому счету ему неясно, по какому праву отец вообще здесь находится. В нормальном доме, готов он признать, отец — глава семьи: дом принадлежит ему, жена и дети ему подчиняются. Но в их случае, а также в семьях двух сестер матери во главе угла — мать и дети, а муж — не более чем приложение, он делает вклад в бюджет, как жилец, который платит за квартиру.

Сколько он себя помнит, он ощущал себя принцем, а мать была его защитницей, всегда в тревоге и сомнениях. В тревоге и сомнениях, потому что, как ему известно, ребенок не должен командовать в доме. Уж если он к кому-то и ревновал, то не к отцу, а к младшему брату. Потому что мама покровительствует также и брату — и не только покровительствует, но даже оказывает предпочтение, поскольку брат хоть и умен, но не так, как он, и не так смел и предприимчив. Фактически мать всегда носится с братом, готовая защитить от опасности; что же касается его, то она всегда маячит где-то на заднем плане, выжидая и прислушиваясь, готовая прийти на помощь, если он позовет.

Ему хочется, чтобы она вела себя по отношению к нему так же, как к его брату. Но это нужно ему как доказательство ее привязанности, не более. Он знает, что придет в ярость, если она когда-нибудь начнет с ним носиться.

Он постоянно загоняет ее в угол, требуя, чтобы она призналась, кого любит больше — его или брата. Она всегда ускользает из ловушки.

— Я люблю вас одинаково, — уверяет она с улыбкой.

Даже самые хитроумные вопросы (а если бы, к примеру, дом загорелся, а у нее было бы время только на то, чтобы спасти только одного из них?) не сбивают ее с толку.