Сцены из жизни Максима Грека
Шрифт:
С улыбкой на устах Максим продолжал предаваться размышлению. Но так как он мысленно видел себя на месте осажденной Византии, выходило немного смешно: круглая бледная физиономия Николая Немчина вытянулась и опалилась под забралом крестоносца, готового пронзить мечом бедного монаха. А потом крестоносца сменил муэдзин. Это был митрополит Даниил. Как ни странно, Максим представлял его только в образе муэдзина, с Кораном в одной руке и мечом в другой. А в зубах окровавленный кинжал. О, несчастный! Воистину несчастный, проклятие божье. Нечестивый израильтянин, «мочащийся к стене». [148] Ведь, судя по слухам, он стыдился показывать в церкви свою разъевшуюся физиономию и, чтобы она казалась изможденной, болезненной, мазал ее сажей…»как лицемеры; ибо они принимают на себя мрачные лица, чтобы показаться людям постящимися». [149]
148
…мочащийся к стене… — см.: Третья Книга Царств, XIV, 10.
149
«…как лицемеры…» — См.: Евангелие от Матфея, VI, 16.
150
Иоанн VI Кантакузен — византийский император (1347–1354), историк, начавший писать после вынужденного отречения.
Так в часы бессонницы предавался монах разнообразным мыслям. Но вдруг он вскочил — испуганный, потрясенный, как осажденные воины при виде турок, хлынувших в Царьград через забытые, неохраняемые крайние ворота: он вспомнил слова Федора Карпова о лекаре Марке.
Максим знал, что Марк — легкомысленный и злой. Знал также, что тот давно затаил на него гнев, получив по заслугам, — ведь лекарь бессовестно обманывал доброго Варлаама, выдавая себя за знатока Священного писания. Недалекому, вспыльчивому Марку ничего не стоило оскорбить человека, возвести на него напраслину. Максим обычно не обращал внимания на его слова. А теперь его насторожило, что сам окольничий Карпов, который вел государственные дела с Высокой Портой, [151] посоветовал ему опасаться лекаря.
151
Высокая Порта — то есть правительство Османской империи. Иногда ошибочно применяется в качестве названия самой Османской империи.
Когда в последний раз видел он Марка?
Верно, несколько месяцев назад, Максим не мог вспомнить точно, когда это было. Марк тогда сам заявился к нему в келью и рассказал, что в Москву приехал султанский посол. Но когда же это было? И о чем еще говорили они?
«Максим, а Максим, я пришел к тебе с доброй вестью. Приехал человек из Константинополя, привез тебе наказ от Лаврентия, Неофита и игумена Ватопедского монастыря. Они советуют, чтобы ты запасся терпением. А патриарший эконом посылает тебе мешочек миндаля и изюма. Запасись, говорят, терпением. Скоро кончатся твои и мои муки. Напишут в Москву сам патриарх да Ибрагим-паша… И приехал-то человек не простой, а великий посол Высокой Порты. Пусть только посмеет их ослушаться великий князь. Я был сейчас в его покоях, мы вместе обедали».
Марк икал, от него разило брагой.
«И кто же этот посол?»
«Искендер Сака, но ты не суди по его имени. Он грек княжеского рода».
Максим припомнил, что слышал раньше от Марка о греческом князе, которого Селим, отец теперешнего султана, отправил послом в Москву. И спросил, он ли это.
«Нет, того звали Феодорит, а этого Искендер Сака или попросту Скиндер, — ответил Марк. — А что до княжеского рода, — он засмеялся и зашептал Максиму на ухо: — Он называет себя князем Мангупским, но я-то помню его по Константинополю: он был слугой у беев. Султанским драгоманам [152] ,
152
Драгоман (тур. посредник) — чиновник в Константинополе, посредник между иностранными посольствами и правительством.
«Позор! — с досадой воскликнул монах. — А он и вправду грек или только выдает себя за грека?»
«Разумеется, грек! А что тебя удивляет? Кто теперь в Высокой Порте вершит дела у султана? Греки. Повсюду греки. Великий драгоман Авессалом — грек, Адриан и Мустодий тоже греки. Султан Сулейман молод и неопытен, точно дитя малое. На уме у него лишь женщины, лошади да красивые наряды; и Ибрагим-паша, второй человек в Порте, — такой же. Великий князь хочет дружбы с басурманами. Бояре приезжают в Константинополь, но султан не принимает их. Хорошо, если к Ибрагим-паше отводит их драгоман, а тот поднесет им кубок раки, [153] миндаля и халвы. Принимает подарки великого князя, половину отсылает султану, половину оставляет себе и советнику своему Авессалому».
153
Раки — на Востоке водка.
«Позор! — повторил Максим. — Но ты глуп, Марк, и пахнет от тебя вином».
«Да, это позор, старче, — засмеялся Марк. — Позор и неразумие! А разве не позор могущественному православному князю припадать к ногам султана, искать его дружбы?»
«Позор великий для православного русского княжества!» — горячо подтвердил монах.
«Эх, позор то, позор и это, все — позор… А я, отец Максим, хочу увидеть жену и детей. Не останусь я тут на растерзание псам Василия. У меня, старче, жена и детишки в Константинополе, и они ждут меня. А тебя ждут в твоем монастыре. И если хочешь поглядеть на него, пускай творятся позорные дела, прикидывайся, будто не замечаешь ничего. Мне Скиндер привез письмо от жены. Она ходила к самому Адриану, он ей сродни. Адриан же пошел к другу своему Авессалому. Великий драгоман приказал Скиндеру без меня не возвращаться. Пусть теперь князь Василий посмеет прекословить водовозу паши».
«Ты, негодный, с ума спятил, сам не знаешь, что мелешь. Хорошо, если тебя никто не слышит, не то в большую беду попадешь».
«Здесь бог, ты да я, а больше никого, святой отец, — крестясь, сказал Марк, но вдруг увидел в углу монашка Афанасия и вскочил со скамьи. — Вон отсюда, подлый! — закричал он, схватив келейника за рукав рясы. — Ты слыхал, о чем мы говорили?»
Афанасий испуганно сжался в комок.
«Оставь беднягу, — сказал Максим. — У него болит зуб, он не спал всю ночь».
«Лучше бы болели у него уши, — пробурчал Марк и потряс Афанасия за плечо. — Слыхал ты, о чем мы говорили?»
«Ни слова не дошло до моих ушей».
«Смотри у меня, несчастный, я ведь не монах. — Марк сердито дернул его за руку. — Я не стал бы держать тебя при себе, чтобы ты подглядывал да подслушивал. А я-то возносил молитвы за здравие подлой твоей душонки. Смотри у меня, вырву тебе все зубы! — И он потряс его за плечи. — Нет, зубы у тебя и так гнилые, другая постигнет тебя кара: объявлю, что ты прокаженный, неизлечимо больной, и великий князь сошлет тебя на север, во льды, на растерзание белым медведям».
Говорили они тогда еще о чем-нибудь с Марком? Передал Афанасий кому-нибудь содержание их разговора или еще что-то известно Карпову? И где теперь Марк? — эти мысли не давали Максиму уснуть до рассвета. Когда стали тяжелеть его веки, колокола зазвонили уже к заутрене.
Он оделся, вышел во двор.
Перед тем, как идти в церковь, направился в келью к архимандриту Савве. Он тоже жил теперь в монастыре и переводил для дьяков Посольского приказа грамоты на турецкий и греческий.
Савва собирался к заутрене. При виде святогорского монаха он растерялся.
— Лучше не ходи ко мне больше, Максим, — пробормотал он. — И у стен нынче есть уши.
— Разве говорим мы что-нибудь дурное? Отчего должны мы бояться? — удивленно осведомился Максим. — Пришел я не беседовать с тобою, а спросить, что случилось с лекарем Марком.
Савва перекрестил пальцем себе рот.
— Молчи, — пробормотал он. — Не спрашивай о Марке.
Старый архимандрит запер дверь кельи и, наклонившись к Максиму, зашептал: