Счастье бывает разным

Гольман Иосиф Абрамович

Впрочем, гораздо больше было людей — и молодых, и старых, — не имеющих никакого отношения к вышеупомянутому съезду. Многие были нарядно одеты, с преобладанием белых или светлых тонов. Да и настроение у этих людей было тоже каким-то полупраздничным, хоть и не громким.

Петлявшая дорожка подошла к берегу и превратилась в широкий мост: в свое время Нил облюбовал местом своего отшельнического подвига совершенно необитаемый остров.

По обеим сторонам моста бок о бок стояли торговцы

сувенирами. За ними далеко-далеко раскинулось озеро. По нему проносились катера, неспешно хлюпали прогулочные лодки, а у начала моста даже имелся причал для серьезных теплоходов — отсюда можно было доплыть до Осташкова.

А вот если, не замечая всего этого, посмотреть прямо, да еще немного приподнять взор, то можно было увидеть прекрасную и величественную картину: главный храм монастыря как будто парил в воздухе во всем своем каменном бело-желтом великолепии.

По мосту, перешедшему в насыпную дамбу, Катя и Владимир направились к входным воротам, точнее — к большой каменной арке. В ее тени на минуту июльское тепло сменилось осенней прохладой. Прежде чем пройти сквозь арку, остановились у каменной плиты перед входом. Текст на ней был сколь печален, столь и привычен для многострадальной России.

Оказывается, на территории монастыря содержалось более шести тысяч польских военнопленных, захваченных в 1939 году в Западной Белоруссии. Все они, согласно тем же записям, позже были расстреляны в Калинине, нынешней Твери.

Памятный знак поставили поляки в честь своих погибших собратьев.

— Зря, — сказал Чистов.

— Что — зря? — не поняла его Катя.

— Надо было нашим самим памятную плиту ставить, — объяснил он. — Без помощи поляков. Наши их убили, нашим и извиняться.

— Ну, положим, поляки не сильно извиняются за убитых русских, — не согласилась Катя. — Мне отец много рассказывал, что они в двадцатых вытворяли. В том числе — с красными пленными.

— Это ничего не меняет, — мотнул головой Чистов. — Мы должны извиняться за свои зверства. Они — за свои. Здесь не баш на баш. Здесь — вопрос национальной совести и чести.

— В политике все баш на баш, — усмехнулась Воскобойникова. — Как и в бизнесе. Да и в прочих областях человеческой деятельности.

— Ты как всегда права, — улыбнулся Чистов, — но я остаюсь при своем мнении.

Нет, ее бывший супруг определенно изменился.

Раньше она как-то не сильно задумывалась о его мнении. А здесь мало того, что оно появилось, так еще и с него не сдвинуть.

Они вошли внутрь монастырской стены и подошли ко входу главного храма. Здесь было столько народу, что войти в церковь оказалось довольно затруднительно — шла какая-то торжественная служба.

Но Чистов все же зашел.

Помолился как умел — за детей, за себя с Катей и за Россию. У него — в его самодельной молитве — всегда была такая последовательность. По крайней мере, с тех пор, как

ушли из жизни его родители — раньше они тоже присутствовали в списке.

Постоял еще минутку, неумело перекрестился и двинулся к выходу.

— Ты не пойдешь? — спросил он Катю.

— Слишком много народу, — сказала она.

Они двинулись дальше, обходя остров слева направо.

Навстречу попадались монахи, священники в парадном облачении и мирские люди, но чем дальше отходили от главного храма, тем меньше народу оказывалось в поле зрения.

В итоге, когда прямо по зеленой траве вышли к дальней, еще не отреставрированной белой церкви на левом краю острова, оказались в полном одиночестве. Если не считать птиц, во все стороны расчерчивающих синее небо, и многочисленных катерков, катающих туристов по лазурной воде Селигера. Но первые не понимали человечьей речи, а вторые были слишком далеко — даже рев их мощных моторов оказывался приглушенным расстоянием.

— Хорошо, — вдруг сказала Катя. С нее наконец спало напряжение последних недель.

— Очень хорошо, — согласился Чистов. Он снял спортивную куртку, постелил на траву: — Садись, Катюш.

Они присели рядом: она на куртку, он прямо на травку, лицом к озеру. Легкий ветерок нейтрализовал силу июльского солнца, и сидеть так можно было сколько угодно.

Вдруг зазвонил телефон.

— Дочка, ты? — обрадовался Владимир Сергеевич. Потом, через паузу, радостно: — Да что ты говоришь! Вот здорово! Ты просто молодец!

На этом сеанс мобильной связи с Нью-Йорком прервался, но и сказанного уже было достаточно.

Чистов повернулся к Кате с сияющими глазами, и, схватив ее за руку, провозгласил:

— Катька, ты — бабушка! Три шестьсот — вес, пятьдесят один сантиметр — рост. — То, что их дочь ждет мальчика, они знали давно.

Катя улыбнулась, но продолжала сидеть молча.

— Ты что, не рада, Кать? — не выдержал Чистов.

— Рада, конечно, — наконец ответила она. — Только женщине не очень приятно узнавать, что она — бабушка.

— Да брось, — улыбнулся Владимир. — Для нас ты всегда молодая.

— А хочется — чтобы была просто молодая.

Улыбка на лице Чистова медленно погасла.

Они посидели еще немного и пошли в обратный путь, теперь решив обойти относительно небольшой остров с другой стороны.

Здесь везде было так же тихо и спокойно, как и около белой церкви, где они отдыхали. Но длинные, накрытые прямо на свежем воздухе столы, ожидавшие многочисленных паломников, говорили, что скоро тут будет немало народу.

— Все равно, Кать, не понимаю, — начал Чистов. — Как можно расстраиваться, что дети выросли? Это ж твои дети! Я вот седею. Но, не поседев или не полысев, точно не сможешь увидеть своих взрослых детей. И внуков тоже. А ведь это кайф. Разве не так?