Счастье, несчастье...

Чайковская Ольга Георгиевна

Из-за этой записки (удивительного варева из ненависти, неблагодарности, позерства казанской си­роты, невольной лжи, доноса на отца с цитатами из прессы и непритворных ребячьих жалоб, настоящего горя, жажды тепла и подлинной справедливости) шел тяжкий спор. Павел Максимович был убежден, что ее продиктовали сыну Ковалевы, но на самом деле мальчик писал ее один в школе. А Ковалевы убеждены, что это отцовский дух кляузничества проснулся в сыне.

Не спорьте, добрые люди, думала я, разбираясь тогда со всем этим делом, вы это сделали, вы, общими усилиями; тут, не ведая того, вы были на редкость единодушны. Вместе сеяли вражду и ненависть, вот они и взошли замечательной «объяснительной

запиской». Смотрите, как аукнулась родителям ледя­ная педагогика Зои, каким душевным холодом обер­нулось это ее «не жалеть». Максима не жалели, и он не пожалел отца, отлично зная, что тот болен, что тот слепнет. Но есть тут еще и общественная сторона дела: никто не вложил в сознание мальчика убежденность, что сын, доносящий на отца,— недостойное, ужасное зрелище.

И вот Максим живет в Норильске у матери. Ему страстно хочется мира, но только мира опять нет. Отец снится по ночам, да и наяву приезжал ловить. Но главное, с «р. матерью» не так-то все хорошо, вот беда.

Это можно было предвидеть. Максим был навязан Раисе Ивановне обстоятельствами (и Ковалевыми); и вот ее начальство и сотрудники, знавшие ее как мать двух дочерей, вдруг узнали, что у нее есть сын, несчастный и страдающий. Наверное, она была правдива в ту минуту, когда протягивала руки мальчику, которого не видела двенадцать лет. Но положение, в котором она оказалась не совсем по своей воле, ее, как видно, раздражало, и сын, несмотря на то что он и в магазин ходил, и суп варил, и учился очень хорошо, никак не мог ей угодить. Впрочем, честно говоря, характер у Максима тоже был не сахар.

И вот снова вокруг мальчика гудит ток высокого напряжения, опять идут взрывы. Снова он слышит: «Уходи, никто тебя не держит»,— а Вера Васильевна, единственный человек, возле которого был оазис тепла и спокойствия, она за тысячу верст, и «р. мать», точно так же как «р. отец», впадает в неистовство, когда речь заходит об отношении к «бабуле» — однажды, когда Максим задержался на переговорном пункте, откуда ей звонил, мать не пустила его в дом («двухвостка!» —кричала она), а поскольку в этом городе ему идти уж вовсе было не к кому, он просидел всю ночь в городском парке.

Было холодно, бедного «двухвостку» трясло, он сидел и грустно думал: «Что это им в мире не живется? Уехать бы — так ведь никак нельзя. С от­цом, скажут, не ужился, с матерью не ужился. Что ж, буду тянуть до восемнадцати. Тогда уже — в самый день рождения! — к бабуле». Но до восемнадцати ему было еще далеко.

Он очень устал в свои тринадцать лет, смертельно устал, его ребячьи силы, данные ему для роста, для внутреннего развития, растрачивались ни на что!

Узнав, как живется Максиму в Норильске, Зоя сказала:

— Вот и хорошо. До сих пор он считал, что всем нужен, а как поймет, что никому не нужен, тогда мы с ним и будем разговаривать.

— И разговаривать жестко,— добавил отец.— Или мы или Вера Васильевна.

Глупые люди: не может ребенок жить с созна­нием, что он никому не нужен!

Усилиями окружающих было наконец устроено свидание Павла Максимовича с сыном, все очень ждали этого часа — и вот он настал. Как вы думаете, что сделал отец в этот свой единственный час? Вынул знаменитое, против Ковалевых направленное досье (по которому давно плакал мусоропровод) и принял­ся обличать врагов. Потому что ненависть к ним давно уже переросла в душе его любовь к сыну, и расстаться с этой своей ненаглядной ненавистью он был не в состоянии.

Есть люди, которые могут (хватает у них душев­ных: сил) подавить свои страсти и в самом деле поставить превыше всего интересы ребенка. А вот Сарибек и Павел Максимович — не могут. Еще противнику

своему могут крикнуть через тын, что надо быть мягче и добрее, терпимей, но обратить этот совет к самим себе — никак! Рвут на части детей, каждый тянет в свою сторону. Всяк кричит: «Мое, мое!» И в гордыне своей всяк мнит заменить собой всех остальных родственников — глубочайшая ошибка: ребенку нужен комплект. Да еще сверх комплекта возможно больший круг близких. Вообще, на месте бога я включила бы в число заповедей и такую: «Храни привязанности сына своего. Думай не о себе, а о нем. Ты смертен, ему жить без тебя».

Нетрудно понять, что из пучин семейных кон­фликтов в жизнь выйдут люди усталые (с самого детства уже усталые!), с дурным жизненным опытом, весьма непростые люди. Если в детстве они наплака­лись, от них еще наплачутся многие — раз нервная система человека сорвана, он непременно примется мочалить нервные системы других, потому что неврастеник, как правило, питается чужими нервны­ми клетками и без них голодает. Если в детстве человек узнал лицемерие, ложь, клевету, не надейтесь видеть его правдивым. Если склока качала его колы­бель, а жестокость вспоила, если во мгле его созна­ния бродили оборотни, не ждите от него светлого миросозерцания и доверия к людям. Он выйдет в жизнь не только несчастным — он выйдет опасным.

Ненависть — чувство криминогенное. Накопив­шись в годы детства, она потом уже сама по себе, без всякого добавочного влияния со стороны может дать взрыв какой угодно, вплоть до преступного — особенно, если память с младенчества хранит образ матери-отравительницы или дедушки-мародера, крав­шего у мертвых их ордена.

Тихий семейный мир! Этот мир должен, обязан быть тихим, чтобы здесь душа ребенка могла отдох­нуть и набраться сил для жизни — а что мы с вами видели? Дикие страсти,, когда властолюбие стре­мится всех подавить, мстительность жаждет вонзить ядовитый коготь, а ревность... Кажется, эта страсть опаснее всего, тем более что от нее практически никто не застрахован. Не только ревность женщины к мужчине (и наоборот) — родительская ревность, особенно материнская, может быть пагубна в самом прямой смысле этого слова.

В ней что-то не так, в этой фотографии, и чем больше в нее вглядываешься, тем яснее ощущаешь, что с ней неладно. В лицах, обведенных слишком тол­стыми контурами, есть некая бестелесность, пустота, какая возникает при очень сильном увеличении. Но все же и у мальчика, и ^ху девочки живые лица: он, прищурившийся из-за своих очков, глядит словно бы с отвагой; ее круглое лицо (много рта, мало носа) было бы забавным, если бы не огромные гла­за — они разговаривают, они к вам с вопросом, и, оттого что их обвела черная кайма ресниц, свет их усиливается, а вопрос звучит настойчивей.

Только вот каждый из них, и девочка, и мальчик, смотрят свое, они не вместе тут, не сообща, их плечи не теснят друг друга, а картонно заходят друг за друга, выдавая фотомонтаж.

Борис был веселым юношей, природа одарила его не только музыкальностью, но и невиданной энергией, которой тесно было в рамках музыкального училища, где оба они учились. В студенческом ансамбле он пел, играл на бас-гитаре, побеждал на конкурсах. Лену он заметил еще на первом курсе, а она, хоть и маленькая, хоть и кубастенькая, была эффектной девушкой со своими великолепными каштановыми волосами и огромными зелеными глазами. Он спро­сил тогда приятеля: «Что за девчонка?» — а тот ответил: «Отличная девчонка», что было чистой прав­дой. А потом они пошли в кино, а в каникулы он напи­сал ей письмо, осторожное, застенчивое, еще неуве­ренное в приеме, который, впрочем, был, кажется, самым радушным.