Счастье с третьей попытки
Шрифт:
– Щас я.
Харламов виновато улыбнулся, он как раз набрал своего начальника и принялся ему докладывать обстановку. А так как время было позднее и начальство уже успело задремать после двух рюмок бренди, то повторять пришлось три раза. И только потом они пошли на штурм. А оказалось, что штурмовать-то и незачем.
– Я так и знал! – плюнул в сердцах командир спецназовцев. – Никого!
Никого, это в смысле охраны по периметру не оказалось. Внутри-то здания их ждал сюрприз, и еще какой.
– Капитан! – заорал командир минуты через четыре из недр ветхого строения – крыша вся в прорехах,
Харламов кинулся на крик, подсвечивая себе фонариком, но все равно натыкаясь на какие-то камни, палки, штыри, ящики. Острый луч его фонарика скользнул по древесным стенам, нырнул вперед, выхватил из темноты четверых спецназовцев. Присев на корточки, они что-то разглядывали. Но за их мощными фигурами в бронниках рассмотреть что-то было нельзя. Их командир стоял рядом, тихонько матерясь.
– Что?! – крикнул Харламов метра за два. – Что там?!
– Да не что, а кто. По-видимому, твой свидетель, капитан. Вернее, то, что от него осталось. – И командир снова выругался, но уже в полный голос. – Вот зверье, а!
Устинов! Это что, правда он?!
Вадик опустил фонарик поближе к бесформенной груде на земляном полу, и тут же луч его фонаря судорожно заметался. Харламов принялся часто-часто сглатывать.
– Он… Он мертв?!
То, что валялось на земле, не могло быть, по определению, живым. Вздувшаяся от кровоподтеков голая человеческая туша, лицо – сплошная рана, распахнутый в немом крике беззубый рот. На левой руке нет двух пальцев, раны кто-то заботливый прижег. То, что когда-то было Устиновым, не шевелилось, не подавало признаков жизни и, конечно же, теперь не могло стать свидетелем… Это все, что осталось от брата чудесной женщины Марии с удивительно пронзительным взглядом черных глаз.
Как вот он ей скажет? Как?
– Маша, извините, мы сделали, что смогли…
Так промямлить?
– Мы старались, но было уже поздно…
Или все же сказать правду? Признаться в собственном бессилии?
– Господи… – выдохнул Вадик, отошел, уставился в темноту.
За спиной, негромко переговариваясь, осматривали помещение спецназовцы. Острые лучи их фонарей дергались, скакали, скрещивались в световом поединке.
– Чисто… Здесь никого… – с упреком доложил командир, все еще считая виноватым в проволочке капитана. – «Скорую» вызвали.
– Да, «Скорую», да… – отозвался Харламов хрипло, повернулся к нему на одеревеневших ногах, недоуменно вытаращился. – «Скорую»-то зачем?! Засвидетельствовать факт смерти? Группу надо вызывать и…
– Он дышит, капитан, – перебил его командир спецназовцев. – Уж не знаю, дотянет ли до города, но пока дышит. Мои ребята, как могли, перевязали, чтобы хоть как-то остановить кровотечение.
Харламов метнулся к ребятам, сидящим перед истерзанным Устиновым на корточках. Опустился на колени, посветил. И правда, жив Устинов! Жив! Вздувшиеся веки, напоминавшие сейчас половинки спелых слив, едва заметно дрогнули.
– Сергей Ильич! Сергей Ильич, голубчик! Ты это, не умирай! Не смей умирать, Сергей Ильич!
Харламов протянул к нему трясущуюся руку, не занятую фонариком, хотел дотронуться, но не смог. Каждое его прикосновение может сделать ему больно. Принести еще большее страдание.
– Его бы укрыть, –
– Уже несут одеяло, – ворчливо отозвался он. – «Скорая» на подъезде. Реанимация едет. Это хорошо…
– Хорошего мало, – известил через полчаса доктор, осматривающий Устинова. – Готовим к операции.
– Надежда-то есть?
Вадик так и не осмелился позвонить Маше. Ему пока нечего было ей сказать. Он лучше один как-нибудь. Посидит. Подождет. Поругает себя за то, что не смог уберечь важного свидетеля, за то, что не смог предотвратить гибель Ларисы. Он готов! Он примет все упреки в свой адрес.
– Надежда всегда есть, товарищ капитан, – грустно усмехнулся доктор. – Сильные ушибы внутренних органов, есть переломы, гематомы… Большая кровопотеря. Да и не мальчик уже этот ваш пострадавший. Родственники у него есть?
– Да, сестра. Родная. – У него снова сжалось сердце, стоило представить огромные, наполненные болью Машины глаза.
– Сообщите, – потребовал доктор.
– Может, после операции? – трусливо предложил Харламов.
– Что за новости?! – вытаращился на него доктор. И с неприятной брезгливой гримасой проговорил: – Если это не входит в вашу компетенцию, сообщите координаты нашему персоналу. Они справятся.
Они справятся… Они справятся… Он нет! Ему будет больно за ее боль. Невыносимо больно. Почему? Потому что она ему понравилась? После того как они провели бессонную ночь под забором Рогова и говорили обо всем на свете, она ему сильно понравилась? И когда она потом задремала, и ее голова сползла по спинке сиденья, и очутилась на его плече, он слышал слабый запах летнего луга, исходящий от ее волос, и боялся пошевелиться. И шея затекла тогда, и рука онемела, и легкие ныли, потому что он боялся дышать полной грудью. А все равно не шевелился.
Она ему понравилась. И казалась очень надежной, хотя ее мужья и считали ее немного чокнутой, сбегая.
– Терпеть не могу притворства, – призналась она ему, протяжно зевая и напоминая маленького черноглазого зверька, славного, безобидного. – А их это не устраивало. Им сладкую ложь подавай, обволакивай их существование сладкой ватой, затыкай ею им уши.
– Зачем? – изумлялся тогда Харламов, и ему очень хотелось в тот момент взять ее руки в свои, но не осмелился.
– Для комфорта! – фыркала Маша. – Им, видите ли, так комфортно. А я терпеть не могу вранья. И Сережа не любит. Не любит врать. Но позволяет себе роскошь ложь выслушивать. Молча, скорбно. А я и слушать ложь не могу. Как это ни банально звучит, но лучше горькая правда…
Лучше горькая правда. Лучше горькая правда. Его губы беззвучно шевелились, на все лады пробуя эту правду, которую ему надлежало сказать Маше. Он не хотел перепоручать ее кому бы то ни было. Никто не станет подбирать слова, пытаясь смягчить удар, пытаясь подсластить горечь. Никто. Он должен.
Операция шла уже час с небольшим, когда он достал телефон из кармана и набрал ее номер.
– Маша? – Он не узнал бестелесный странный голос. – Это вы?
– Мы это, мы! Капитан, на часы смотрите? – Голос чуть окреп и стал похожим на Машин. – Половина второго ночи!