Счастье среднего возраста (Девушка с проблемами)
Шрифт:
Захватывающая, интересная. Она занималась самым любимым делом в жизни!
У Саши был чудесный, замечательный руководитель, друг отца, Герман Александрович Кохнер. Гений, академик, гигант!
И Санька ухнула головой в науку, еще сильнее отгораживаясь от людей и реальности.
Папа гордился ею необычайно, еще студенткой брал с собой на разные научные сборища, что было не принято и негласно запрещено. Но папа не обращал внимания на шушуканье и недовольные осуждающие взгляды — он понимал Сашкины возможности и стремления как ученого. За эти самые лучшие в ее жизни годы они сблизились с отцом и стали не
Наверное, ей нельзя было быть такой счастливой!
Несчастья повалились, словно прорвалось что-то на небесах.
Наука стремительно нищала, умирала. От полноценной работы оставалось все меньше и меньше, как и от заработков. Решался вопрос о принятии папы в академики, но…
Папа, папа, папочка заболел раком!
И все!
Вся жизнь Александры сломалась и разлетелась на куски.
Папа как-то сразу слег, требовались дорогостоящие лекарства, уход, хорошая клиника, а ничего этого не было! Академика папе дать забыли, не до того было Академии наук, заработков Александры и тех денег, что начисляли папе, катастрофически не хватало. Санька надрывалась, — читала лекции, подрабатывала, как могла, писала статьи, свои и за деньги халявщикам от науки, — все без толку — гроши!
Зато прибавилась еще одна забота: мамины истерики и требования. Никаких таких «денег нет» она не понимала!
«Их может не быть на что угодно — на вас обоих с отцом, ваши лекарства, врачей, на твое метре, — но только не на меня!»
По инерции «идеальная» Сашка отказывала себе во всем и все, что могла, отдавала маме.
— Это что?! — возмущалась мама, рассматривая купюры в своих руках. — Ты называешь это деньгами?
И окатив Саньку презрительным высокомерием, царственно выплывала из комнаты. Теперь такие сцены повторялись регулярно.
Александре пришлось продать любимую замечательную дачу в Малаховке. Папе становилось все хуже, лекарства стоили каких-то комически нереальных денег, а их не было!
— Что ты натворила? — кричала на нее мама. — Где я, по-твоему, должна отдыхать?
Сашка мысленно ответила ей где!
К этому времени она уже научилась материться, про себя, конечно, и… и ненавидела мать!
Темной, мутной, илистой волной из глубин Сашкиной души поднялась эта ненависть. Ненависть и брезгливость какая-то и ясное осознание, что за человек ее мать. Сашка этой ненависти боялась, ужасалась самой себе, не понимая, как можно ненавидеть свою мать. Хорошо хоть виделись они редко из-за Сашкиной работы на износ и безвылазного сидения в больнице возле отца. Это ее спасало от дурных мыслей.
А потом папа умер.
И с ним умерла вся Сашкина прежняя жизнь, не оставив никакой надежды на будущее, поделившись лишь безнадегой!
Она теперь жила в иной реальности — с мамой, с нищенской своей ученой зарплатой, и бесконечными мамиными требованиями обеспечить ее жизнь соответствующим образом, конечно же по-царски.
И с дневниками. Папиными.
Чувствуя свою смерть, он рассказал Саше, где в его кабинете находится коробка с дневниками, и попросил:
— Потом прочитаешь. А когда прочитаешь, прошу тебя, доченька: прости меня.
И плакал долго, держа Сашку за руку ослабевшей, худой, обтянутой пергаментной, истончившейся, пожелтевшей кожей ладонью.
Сашка испугалась этого «прости» и неизбежного
«Потом» случилось очень быстро после этого их разговора — через двадцать два дня. Она похоронила папу и что-то в самой себе, что-то очень важное, определяющее закидали влажными комьями земли могильщики вместе с папиным гробом.
Одним майским поздним вечером она узнала, что именно похоронила в себе.
Саша возвращалась поздно, после десяти вечера, домой. Она подрабатывала репетиторством, готовила одного мальчика к поступлению в институт, естественно на химический факультет. Жил мальчик со своими родителями на окраине Москвы, на дорогу в один конец она тратила по часу.
Был май, радостный, предвещающий лето, с молодой яркой листвой, неожиданно теплыми вечерами, грянувшими после затяжных дождей, как мажорный аккорд. Ничего этого Александра не видела, не замечала, находясь в постоянном состоянии усталости, с какого-то времени ставшей такой привычной, что она не обращала на нее внимания, как на давно запущенную болезнь — болит и болит, привыкла и не замечаешь. Сашка тащила тяжелые сумки с продуктами, которые купила в далеком спальном районе на дешевом оптовом рынке, она покупала их там, два раза в неделю, когда ездила к ученику, там было намного дешевле, чем в ближайших от дома магазинах в центре Москвы, где они жили с мамой. Сумки оттягивали руки, она останавливалась, передыхала, разминала ладони и, подхватив свой драгоценный бытовой груз, шла дальше.
Так бы и прошла, но остановилась, в очередной раз отдыхая. Посмотрела по сторонам и увидела мужчину, сидящего, вытянув ноги, прямо на тротуаре. Он оперся спиной о стену дома, низко уронив голову на грудь, редкие прохожие старательно его обходили, неодобрительно косясь. А Санька вот не обошла, ничего по обыкновению не замечая от усталости, остановилась передохнуть в полуметре от его вытянутых ног.
«Пьяный», — подумала сразу. Присмотрелась повнимательнее, может, он и был пьян, но не алкаш, не бомж, это точно — одет весьма прилично, а при внимательном рассмотрении оказалось, что и дорого, а еще оказалось, при том самом правильном пригляде, что он плакал.
Здоровый такой мужик, лет сорока пяти, дорого одетый, сидит в центре Москвы на тротуаре и плачет — ничего себе сюжетик!
И Сашку зацепило что-то человеческое.
Она волоком подтащила сумки к нему поближе, чтоб кто-нибудь ненароком не спер ее полумесячную зарплату в продуктовом эквиваленте, присела на корточки возле него и больше настороженно, чем участливо, с надеждой на его отрицательный ответ и пожеланием, чтобы его оставили в покое, спросила:
— Вам плохо?
Он медленно поднял голову, посмотрел на нее заплаканными, покрасневшими глазами, удивился.
«Сейчас пошлет!» — подумала Сашка.
— Очень, — признался он.
— Вызвать «скорую»? — обрадовалась она даже простому логическому объяснению такого сидения на асфальте узкого тротуара.
— Нет.
— У вас что-то случилось? — Теперь расстроилась она, поняв, что он не болен и даже не пьян, выпивший наверняка, запашец-то был, но не пьян, точно!
— Мне очень плохо, тошно так, что не продохнуть!
Почему? Зачем? Признался он ей, словно душу вывернул.
— Горе? — сделала последнюю попытку привязать все к простому объяснению Александра.