Счастье Зуттера
Шрифт:
Легче ли стало им жить в новом для них мире? Среди западных мещан Ялука, похоже, чувствовала себя столь же неуютно, как и среди мещан социалистических, а после рождения дочери ее состояние, которое адвокат назвал «социальным оцепенением», только усугубилось. Она не притрагивалась больше к своей скрипке и перестала выходить из дома, заметив, что в магазинах ее встречают пренебрежением и колкостями. Она все больше замыкалась в себе, смыслом ее жизни стало воспитание дочери. Забота о жизни в Западной Германии целиком легла на плечи ее мужа, который чувствовал себя там, в сущности, таким же
Через три года Хельмут X. уволился и переехал работать в Швейцарию. Это была отчаянная попытка спасти ситуацию. Хельмут X. приезжал в Цюрих на курсы повышения квалификации, и город показался ему настоящим раем. Здесь он нашел Европу в образе хорошо одетых и, как ему казалось, счастливых людей. Здесь и только здесь его жена может снова вернуться к своей музыке. Да и новому работодателю, руководившему швейцарским филиалом немецкой транснациональной фирмы по производству электроники, он понравился своим отношением к делу и без труда получил разрешение на жительство.
В Цюрихе, говорил Хельмут X., он бы с удовольствием провел свои детские годы; для его маленькой дочери сделать это было еще не поздно. Благодаря поручительству фирмы он получил кредит и купил небольшой, не совсем приспособленный для зимы домик на окраине города. Дом был окружен садом, к которому Ялука не проявила никакого интереса; зато теперь она могла бы снова без помех заняться любимой музыкой. Но музыка ее больше не привлекала. Она привязалась к своей дочери и, по свидетельству соседей, «день и ночь говорила с ней на никому не понятном языке».
Но и муж, так и не освоивший швейцарского диалекта, оказался в полной изоляции от общества, оно было закрыто для него везде, кроме рабочего места. Просто больно становится, когда пытаешься представить себе одиночество этой пары. В записной книжке Хельмута X. были только самые необходимые адреса. Он любил свою жену больше всего на свете, сказал адвокат. Больше всего? Но ведь у него ничего больше и не было, ничего, с чем можно было бы сравнить его любовь. Как не с чем сравнить и удар топором, которым 14 октября 1991 года жена отправила его на тот свет.
Обвинение с подозрительной словоохотливостью выстроило свою цепь косвенных доказательств. Стал ли после этого мотив преступления яснее? В витрине банка, где Хельмут X. получал свою зарплату и где покровительствовали искусству, он видит портрет женщины, который ему необыкновенно нравится. На нем изображена жена художника в молодости. Хельмут X. хотел бы иметь точно такой же портрет своей жены. Не для себя — для нее. Кто умеет так изобразить женщину, тот и его жене способен вернуть ее прежнее лицо, а может, и свободу. Он собирается с духом, наводит справки о художнике и приходит к нему в мастерскую. Художник, известный далеко за пределами своей страны, уже прошел фазу предметной живописи. Теперь ценятся его коллажи из синтетических материалов, его «усеченные виды», его фрагменты или ошметки картин, называемые «какографией».
Хельмут X. описывает этому человеку
Портрет существует, и хотя художник писал его — включая работу над эскизами — несколько месяцев, он, по его словам, «остался незаконченным». Во всяком случае, Хельмут X. так его и не увидел. По достоинству оценить портрет ему помешал удар обухом по затылку. Художник в недоумении; можно не сомневаться: на такой исход он не рассчитывал. С помощью своего искусства он должен был вырвать из состояния депрессии «очень специфическую женщину», которая «открылась ему», а получилось вот что.
На лице стоящего перед судом художника прямо-таки написано возмущение несоразмерностью содеянного. Сблизился ли он с этой женщиной? Он лишь сделал то, чего не мог не сделать. Было бы против его правил отказать женщине в том, что ей нужно. Он и теперь, не стесняясь, называет это «самым необходимым» для нее. Неуместен был лишь кровавый исход, к которому привела их столь любезная связь. Тот, кто считает его увлечение безнравственным, тот не имеет ни малейшего представления о нравственности в мире художников. Она далека от мещанской морали, из-за которой эта «женщина из далекого мира» — выражение Б. — едва не задохнулась. У него она получила то, в чем нуждалась для жизни, — воздух.
Кто знаком с Б., тот знает, что его никак нельзя было заставить писать портреты; его согласие в данном случае было просто любезностью. Взял ли он деньги за этот заказ? Да, потому что не хотел задевать самолюбие клиента. Получил ли он причитавшуюся ему разницу в оплате натурой? На этот вопрос Б. отвечать отказался. Присутствовала ли в их связи страсть? Он на некоторое время задумывается. Как он привлек ее к себе — бессознательно, великодушно, чутко, тактично? Бессознательно, решает господин Б., — в смысле интеллектуальной честности. Он человек страстный, к сожалению.
По залу проносится шум: разве это дело, когда художник сожалеет о своей страстности?
Ты мог бы убить человека за такие слова? Да, решает Зуттер, без промедления. Но не семь лет спустя. Йорг не такой человек, чтобы хладнокровно наслаждаться местью. Или я не так уж и сильно задел его?
Зуттер с книгой на коленях сидел на террасе и неотрывно смотрел на вишню, облитую белым цветом, который уже начал приобретать коричневатый оттенок. Его раздосадовал собственный текст. От пассажа об Йорге так и несло злобой и ненавистью. Ему недоставало корректности. Зуттер не любил Йорга и имел глупость продемонстрировать это публично. Профессионализмом тут и не пахло. Будь я главным редактором, я бы после такого опуса тоже отказался от услуг Гигакса.