Счастье
Шрифт:
— Будет вам, телки! Разыгрались… Неси рассаду!
Девки несли зеленую рассаду, высаживали ее в гряды, точно готовили свадебный стол, и пели. Все это напоминало Пашке сенокос, радостную общую работу, те дни, когда и она была вместе с девчатами.
И еще одно удивляло Пашку: откуда у сестры такая сила и власть? почему лучшие девки, лучшие работницы встали под команду Дуньки и слушаются ее?
В перерыв бригада вваливалась к Пашке в огород.
— Здравствуй, молодуха!
— Богатеешь?
— Когда же мы на твоей свадьбе погуляем?
Пашка
— В круг, девоньки, в круг! — кричала Таня Полякова. — Повеличаем Пашку…
— Не надо, девки… перестаньте! — отбивалась Пашка.
Только Дунька не «величала» сестру. Она сидела на ведре, спиной к огороду, и жевала кусок хлеба.
Вечером она пришла к Пашке в дом и взяла Анисью за руку:
— Пойдем ко мне. Нечего тебе квасы водить с Крякуновыми.
— Погоди, Дунька! — остановила ее сестра. — Пусть мама сама скажет, у кого ей жить лучше.
— Умирать, говорят, везде одинаково, — сказала Анисья. — А только раз жизнь прожила — не разбогатела, так зачем мне кулацкая перина перед смертью.
Все же Пашка упросила мать остаться, чтобы хоть немного присмотреть за Ромкой. Хозяйство все сильнее давило на молодую женщину.
Как-то раз Пашка заметила в колхозном огороде Василису. Как всегда, она была в валенках, закутана в шаль и, ползая между грядок, что-то высаживала.
Пашка удивилась. Она понимала: колхоз нужен таким, как Дунька, нищим и беспокойным. Но зачем колхоз жене Никодима Крякунова? У нее сад, корова, дом на замках, покой, дочери-работницы, амбары с хлебом.
Василиса подошла к изгороди и, воровато оглянувшись, просунула к Пашке в огород ящик с капустной рассадой:
— Возьми, жалостливая моя. Попользуйся, у нас не убудет.
Пашка от неожиданности опешила и хрипло крикнула вслед Василисе:
— Забери обратно!.. Слышишь!.. Кому говорю?..
Но Василиса, не оглядываясь, уходила все дальше от изгороди.
Вспыхнув, Пашка схватила ящик с рассадой, перебросила его на колхозный огород и быстро пошла к дому.
В этот же день к Пашкиному огороду подошел Григорий. Раздвинув тычинник, он просунул в огород голову и долго рассматривал гряды, дом, новенькие пристройки.
— По-своему живете, Прасковья Петровна, по-вольному, — сказал он, чуть усмехаясь. — Вижу, вижу. Огородик-то у вас ничего, масштабистый, и коровка, слышь, есть, и лошадью разжились! Как же насчет колхоза? Из вашего конца вы последняя единоличница остались.
Пашка растерялась и не нашлась, что ответить. Потом вспомнила Василису.
— Гриша, скажи, зачем Крякуша на огороде с девками?.. Что ей нужно?
— А она колхозница, Прасковья Петровна, — невесело ответил Григорий. — Член артели.
— А Никодим?
— И Никодим, и дочки его. Одним словом, в полном семейном составе.
— А зачем берете таких? — вдруг вспылила Пашка. — Выходит, и меня в колхоз зовете, и Никодима пальчиком маните. Иль
— Верно, Паша! — озираясь по сторонам, заговорил Григорий. — Я так и на правлении заявил: «Пашка с Дунькой, говорю, каждый год у Никодима хлеб убирали — раз…» А председатель мне: «То разве батрачество? То дело соседское, полюбовное. И никакой тут эксплуатации чужого труда». — «А овсом, говорю, Крякуновы спекулировали, телятами барышничали, самогон гнали?» А правление наше дюже веселое. Председатель Угаров ус крутит, меня по плечу хлопает: «Ты, Бычков, недопонимаешь! Никодим для колхоза — клад, вроде как спец». Он, мол, землю знает, и садовод, и пчеловод, и коновал. Да и муж твой, Паша, заворожил там всех. Только непонятно мне, — задумался Григорий, — что за политика у Славки твоего? Учет он нам помог наладить, огород спланировал на совесть, ну, прямо свой человек в правлении стал, оттого и Никодима так легко в артель приняли, — а сам в колхоз не идет. «Почему, — спрашиваю, — не записываешься?» — «Да вот, — отвечает, — ученье надо закончить, да и Пашка против…»
— Я против?! — удивилась Пашка. — Да у нас и разговора такого отродясь не было.
Григорий пригнулся к Пашке и шепнул:
— На днях будет собрание колхозников. Утверждаем прием Никодима. Ты приходи. Скажешь — по-соседски у Никодима батрачила или как. А мы поговорим тогда… — и, не ожидая ответа, он зашагал вдоль изгороди.
Пашка задумалась. Зачем все это? Зачем ей огромный, почти на полдесятины, огород, пристройки, дом на замках, скотина? Разве от этого приходит счастье? Ведь даже маленького счастьица нет у нее. Разве такие были мечты?
Славка снова уезжал. В этот раз Пашка хотела проводить его только до околицы: начинался сев, и она торопилась в поле. Шли молча. Пашка чувствовала: нужно сказать что-то очень важное, рассеять все сомнения и расстаться с легким сердцем. «Сейчас скажу… Вот дойдем до того кустика», — загадывала Пашка. Но миновали один куст, другой, перешли речку, поднялись на пригорок, а слова все не приходили.
На взгорье их догнал Никодим на рессорной тележке и нехотя крикнул:
— Эй ты, сынок богоданный!.. Ограбил отца, высосал, а сам на городские хлеба бежишь? Садись, что ль, подвезу!..
Славка нагнулся и коснулся Пашкиных сухих губ.
— И то сяду, чего пешком шагать? Практику отбуду — приеду. За домом следи, в поле пойдешь — калитку на замок запирай.
— Разве одна я управлюсь, Славочка? Дом-то вон он, гора, а я словно мышь в нем.
— А ты старайся… С пашней тебе помогут — я человека подыскал. На сенокос сам приеду. Ну, прощай! — и Славка побежал к тележке.
— Слава!.. — крикнула Пашка. — Еще на словечко!
Славка вернулся.
— Говоришь, супротивничаю я, в колхоз не хочу, — обиженно сказала Пашка. — Давай впишемся, теперь не стыдно: лошадью разжились, сбруя есть. Все по чести, как у людей.