Счастливая куртизанка

Дефо Даниэль

Я видела, что он вне себя и что с трудом сдерживает свое негодование, и посему решила на это время положить конец нашей беседе, выразив лишь надежду, что он подумает еще об этом предмете.

— Ах, сударыня, — воскликнул он. — Это вам надобно думать, а не мне!

С этими словами он вышел вон из комнаты в неизъяснимом смятении, коего он не мог скрыть.

Не будь я безрассуднейшим и вместе безнравственнейшим из творений божьих, я не могла бы вести себя так, как я себя вела. Самый благородный и самый честный человек, какого только видывал свет, был готов соединить свою судьбу с моею; в некотором смысле он спас мне жизнь, причем спас ее от полной погибели и притом самым примечательным образом. Он любил меня до беспамятства и прибыл из Парижа в Роттердам, затем лишь, чтобы меня видеть; он предложил мне руку даже после того, как я сделалась беременной от него; будучи достаточно состоятельным и без моего приданого, выразил готовность отказаться от притязаний на мое имущество,

доверив управление им мне самой. Я могла упрочить свою жизнь, обеспечив себя от любой невзгоды; сложив наши состояния, мы даже и сейчас могли рассчитывать более, чем на две тысячи фунтов в год, и я могла бы жить по-королевски, да притом счастливее всякой королевы; и, главное, получила бы возможность покинуть свою порочную и преступную жизнь, какую веду вот уже сколько лет, и предаться великому делу, коему я впоследствии имела столь много причин и случаев себя посвятить, а именно, покаянию. Однако, чаша моих прегрешений еще не исполнилась. Я продолжала упорствовать в своем отвращении к браку, и вместе с тем мысль отпустить его от себя была для меня нестерпима. Что до будущего ребенка, о нем я не слишком заботилась; я заверила моего друга, что его дитя никогда не попрекнет его своей незаконнорожденностью и что если родится сын, я воспитаю его, как подобает воспитать сына благородного отца и из любви к его отцу буду ему нежной матерью. Поговорив в таком роде еще некоторое время и убедившись в непреклонности его решения, я покинула его, но не могла при этом скрыть слез, что катились по моим щекам. Он кинулся ко мне, принялся меня целовать, умолять, призывая вспомнить все добро, что он мне явил, когда я была в крайности; справедливость, какую выказал при ведении моих денежных дел; уважение ко мне, побудившее его отказаться от предложенного мною вознаграждения в тысячу пистолей за убытки, понесенные им от коварного еврея; залог нашей несчастной любви, как он называл зачатого младенца, что я носила под сердцем; он заклинал меня всем, на что только способна искренняя привязанность, не гнать его от себя.

Но все напрасно. Я оставалась глуха и бесчувственна к его мольбам до конца; итак, мы расстались. Единственное обещание, какого он от меня добился, было известить его после родов и указать адрес, по которому од мог бы ответить на мое письмо. Я дала ему слово чести, что сдержу свое обещание; когда же он захотел узнать о моих дальнейших планах, я отвечала, что собираюсь тотчас выехать в Англию, в Лондон, где и намерена рожать, но коль скоро он решил со мною расстаться, присовокупила я, навряд ли его должна интересовать моя дальнейшая судьба.

Ночь он провел в своей комнате, но рано поутру уехал, оставив мне письмо, в коем повторил все, что высказал мне накануне, наказывал получше смотреть за ребенком и просил тысячу пистолей, которую я предлагала ему в вознаграждение убытков и неприятностей, претерпленных им от еврея, и которую он отклонил, отложить (вместе с процентами, какие на них нарастут) на воспитание ребенка; он горячо убеждал меня сохранить сию небольшую сумму для несчастного сиротки на тот случай, если я решусь, — а он не сомневался, что случай такой явится, — выбросить остальную часть моего имущества, облагодетельствовав какого-нибудь смертного, столь же недостойного, как и мой искренний друг в Париже. Свое письмо он заключил советом — с таким же раскаянием, как и он, думать о безрассудствах, в коих мы оба участвовали; просил прощения за то, что он первый подвигнул меня на них; сам же от души прощал мне все, за исключением, как он писал, жестокости, с какой я отвергла его предложение: этого же простить мне, как того требовал долг христианина, он не в силах, ибо почитает, что своим отказом я причиняю себе вред, и что это лишь первый мой шаг на пути к полной моей погибели, шаг, о котором со временем я сама от всего сердца пожалею. Он предсказывал, что меня ожидают в будущем роковые бедствия и что кончу я тем, что выйду замуж за плохого человека, который меня я погубит; призывал меня к величайшей осторожности, дабы он оказался лжепророком; главное же, просил помнить, если попаду в беду, что у меня есть верный друг в Париже, который не станет пенять мне за мою былую жестокость к нему и готов во всякое время отплатить добром за все ало, что я ему причинила.

Его письмо меня поразило как громом. Трудно было представить, чтобы кто-либо, не имевший общения с нечистой силой, был способен так написать, ибо он говорил с такой убежденностью о некоторых вещах, которые впоследствии в самом Деле со мной приключились, что я заранее перепугалась чуть ли не до смерти; когда же его предсказания сбылись, я уже не сомневалась, что он обладал познаниями, превышающими человеческие. Словом, его советы — раскаяться были преисполнены любви, предостережения Относительно ожидавших меня бедствий, дышали добротой, а обещания помощи, коли она мне понадобится, свидетельствовали о таком великодушии, какого мне в жизни не доводилось встречать; и хоть поначалу я особенного значения этой части его письма не придала, ибо его мрачные предсказания казались мне в то время нелепыми и недостойными моего внимания, все остальное так живо меня тронуло, что я впала в

глубокое уныние и проплакала, почти не переставая, целых двадцать четыре часа кряду. Но все же, отдавшись столь всецело печали, — не знаю, что за сила меня околдовала! — все же я ни на минуту не пожалела всерьез о том, что не уступила его домогательствам и не согласилась сделаться его женой. Всей душой хотелось бы мне удержать его при себе, но мне по-прежнему претила мысль — как, впрочем, и всякая мысль о замужестве, — выйти за него. Голова моя была, полна отчаянных надежд: я все еще довольно приятна, говорила я себе, молода, и хороша собой, и могу понравиться какому-нибудь знатному человеку; и посему я решилась попытать счастья в Лондоне, а там — будь что будет!

Так, ослепленная тщеславием, я отказалась от единственной возможности устроить свое счастье и обеспечить себе такую жизнь, при какой мне никогда больше не грозила нужда; да послужит мой пример предостережением для тех, кто прочитает ату повесть, этот памятник опрометчивости и безумия, в кои нас ввергают собственные самонадеянность и силы преисподней; да пребудет она напоминанием о том, сколь дурно управляют нами страсти и каким опасностям подвергаем мы себя, следуя побуждениям честолюбия и тщеславия!

Я была богата, красива, привлекательна и еще не состарилась. Я испытала могущество, каким могу обладать над мужскими сердцами, в том числе над сердцами великих мира сего; я не могла забыть, как принц ***ский воскликнул, в минуту восхищения, что во всей Франции нет женщины, равной мне. Я знала, что могу блеснуть в Лондоне, и знала, как воспользоваться впечатлением, какое произведу. Я умела держаться, и, познав однажды восхищение принцев, думала не больше, не меньше, как о том, чтобы сделаться любовницей самого короля! [74] Однако вернусь к обстоятельствам, в коих пребывала в описываемую мной пору.

74

…сделаться любовницей самого короля! — Карл II умер в 1685 г. Роксана родилась в 1673; таким образом, ей пришлось бы осуществить свою «мечту» до двенадцатилетнего возраста!

Не сразу оправилась я от разлуки с моим честным купцом. Мне было бесконечно горько с ним расставаться, когда же я прочитала его письмо, то и вовсе впала в уныние. Как только он оказался вне досягаемости и я поняла, что наша разлука окончательна, я почувствовала, что готова отдать половину моего состояния, лишь бы он вернулся. Все представления мои о жизни в одну минуту переменились, и я тысячу раз бранила себя дурой за то, что после плавания по бурному и чреватому опасностями океану распутства и прелюбодеяния, во время которого потерпели крушение мои честь, добродетель и правила, я вновь доверилась этим неверным волнам, и главное — в то самое время, когда мне представилась возможность бросить якорь в тихой и спокойной гавани; нет, видно, сердце мое и впрямь закоснело в грехе!

Предсказания моего друга повергали меня в трепет, его обещания помощи, если со мною приключится беда, вызывали слезы и вместе с тем страшили меня, внушая предчувствия, что меня и в самом деле ожидает беда, и поселяя в моей голове тысячи тревожных мыслей о том, как я, обладательница огромного состояния, могу вновь впасть в нищету и ничтожество.

Передо мной встала ужасная картина из поры моей молодости, когда я оказалась, брошенной, одна с пятью детьми и так далее, о чем я уже рассказывала. Я стала думать, какие мои шаги могли бы привести меня вновь в такую крайность и как мне поступить, чтобы ее избежать.

Впрочем, мало-помалу тревоги мои улеглись. Что до моего друга, купца, он уехал, уехал безвозвратно, ибо я не дерзала следовать за ним в Париж по причинам, о коих уже говорила. Вместе с тем писать ему, чтобы он возвратился, я тоже не смела, опасаясь встретить с его стороны отказ, в чем я почти и не сомневалась. Итак, я сидела, праздно проливая горькие слезы в течение нескольких дней, или, вернее сказать, недель; но, как я уже говорила, отчаяние мое мало-помалу улеглось, тем более, что мне предстояло множество хлопот, связанных с моим состоянием, и неотложность некоторых из них отвлекла мои мысли и вытеснила впечатления, которые таким нестерпимым бременем легли мне на душу.

Драгоценности свои я продала еще раньше — все, кроме бриллиантового перстня, который носил мой друг-ювелир; перстень этот я надевала при случае и сама, равно как и бриллиантовое ожерелье, подаренное мне принцем, и великолепные серьги стоимостью примерно в 600 пистолей. Остальное — драгоценную шкатулку, что он мне оставил перед тем, как отправиться в Версаль, а также футляр, в котором хранились рубины, изумруды и прочее — так вот, их, как я уже сказывала, я продала в Гааге за 7 600 пистолей. Стараниями моего купца я получила все векселя в Париже, и вместе с деньгами, что я привезла с собой, они составляли еще 13 900 пистолей; таким образом, у меня было, помимо моих драгоценностей, наличными деньгами и в амстердамском банке более двадцати одной тысячи пистолей. Теперь моей ближайшей заботой было, как переправить все это богатство в Англию.