Счастливая
Шрифт:
Наконец он испугался, что у меня начнется истерика — «на почве гиперактивности», как выражалась мама, — и сражение прекратилось. Но… какое чудо — увидеть отца веселым и бесшабашным. В таких случаях, которые выдавались крайне редко, я видела в нем старшего брата. Инициатива всегда исходила от меня, но когда в нем просыпался мальчишка, мне отчаянно хотелось, чтобы он остался таким навсегда.
Как юная провинциалка грезит о Голливуде, так я грезила о Сиракьюсском университете. Сестра оставалась под боком у родителей, а мне не терпелось уехать в Сиракьюс — подальше от дома. Чтобы там, вдали, слепить себя заново.
В соседки по комнате мне
Нашего знакомства я ждала с содроганием.
Когда в день заезда мама с папой привезли меня в кампус, со мной творилось нечто неописуемое. Впереди открывалась новая жизнь; вокруг были новые люди. Общежитие, где проживали и парни, и девушки, сулило такие возможности, о которых я боялась заикнуться вслух. Мама сделала лицо, как у Донны Рид, которая снималась в сериале «Даллас», — налепила особенно гадкую улыбочку с признаками позитивного отношения к жизни, почерпнутыми неизвестно откуда. Отец сразу начал выгружать из багажника мои вещи, чтобы скорее с этим покончить, и без конца приговаривал: «Поднятие тяжестей — не мой конек».
Нэнси меня опередила: выбрала себе кровать, повесила на стену драпировку в виде радуги и уже расставляла по местам свои сокровища. Ее родители, братья и сестры задержались, чтобы познакомиться с нашей семьей. Маска Донны Рид растрескалась от панического страха. А папа выпрямился во весь свой профессорский рост, чтобы с академических вершин взирать на людишек, выказывающих интерес к спорту или быту. «Я на два столетия опоздал родиться», — любит повторять он. Или еще: «Родителей у меня не было. Меня, единственного и неповторимого, произвела на свет Земля». По этому поводу мама всегда язвила: «Твой отец на всех смотрит сверху вниз — надеется, что на таком расстоянии не будут заметны его скверные зубы».
Чокнутая семейка Сиболдов познакомилась с экзальтированной семейкой Пайков. Бочком-бочком Пайки удалились: повели Нэнси обедать. Как в воду опущенные — думаю, это самое уместное определение. Их лапушка-девочка была обречена на соседство с каким-то чудовищем.
В течение первой недели мы с Нэнси почти не общались. Она щебетала, а я, лежа на койке, смотрела в потолок.
На шумных, непринужденных установочных беседах, которые проводили с нами кураторы общежития («Так, теперь поиграем в игру — называется „приоритеты“. Записывайте. Учеба. Общественная работа. Элитарное студенческое объединение. Кто может сказать, какие приоритеты вы бы добавили к этому списку и почему?»), моя соседка вечно тянула руку. Одна такая беседа длилась до бесконечности: все девчонки с нашего этажа сидели по-турецки на лужайке перед столовой и слушали инструкции по стирке белья; у меня возникло ощущение, что родители сплавили меня в дурдом.
В комнату я вернулась почти бегом. Прошла уже неделя, и я перестала ходить на ужин. Когда Нэнси полюбопытствовала о причинах, я сказала, что соблюдаю пост. Если у меня вечерами подводило живот,
Однажды вечером мне послышалось какое-то шевеление в соседней комнате. Зная, что все ушли на ужин, я выглянула в коридор. Одна дверь была приоткрыта.
— Эй, кто там? — окликнула я.
В той комнате проживала самая красивая девчонка нашего этажа. В день заезда моя мама ткнула пальцем в ее сторону: «Как я рада, что тебе не придется жить в комнате с этой знойной блондинкой. Мальчишки будут к ней становиться в очередь».
— Есть тут кто-нибудь?
Я вошла. Она только что вскрыла полученную из дома посылку с лакомствами. Коробка, размером с хороший сундук, была придвинута к стене. После недельной белой диеты передо мной открылся настоящий оазис. Драже «М&М», печенье, крекеры, жевательные конфеты «Старберст», фруктовые пастилки. Кое-какие сорта были мне вообще незнакомы, а остальные считались у нас дома вредными.
Но хозяйка этого оазиса не спешила набить живот. Она занималась своими волосами. Заплетала себе сложную косу, с приплетом. Я выразила искреннее восхищение и призналась, что сама едва справляюсь с простыми косичками.
— Хочешь, тебе такую же заплету?
Я присела к ней на кровать, а она, встав у меня за спиной, начала подцеплять тонкие пряди волос и стягивать так, что едва не сняла с меня скальп.
Когда работа была закончена, я полюбовалась в зеркало. Мы немного посидели, потом растянулись на койках. Трепаться не было настроения: обе уставились в потолок.
— Можно тебе кое-что сказать? — спросила я.
— Конечно.
— Мне здесь все ненавистно.
— Вот это да! — Она села и даже зарделась от такой вольности. — Мне и самой тут обрыдло!
Мы сообща набросились на коробку со сладостями. У меня осталось воспоминание, что я даже влезла внутрь, но такого ведь не может быть, правда?
Соседка Мэри-Элис была, как мы говорили, девушкой с опытом. Из Бруклина. Звали ее Дебби, а за глаза — «деббилкой». Она курила и плевать хотела на окружающих. Со школьных лет у нее был сожитель, старше ее по возрасту. То есть намного старше. Слегка за сорок; правда, на вид моложавый, похожий на панк-рокера Джоуи Рамона. Подвизался где-то диджеем и говорил хриплым, прокуренным голосом. Когда он к ней приезжал, они снимали номер в гостинице, и Дебби возвращалась в общежитие раскрасневшаяся, поливая нас презрением.
У Мэри-Элис были длинные пальцы на ногах, и она ими выуживала для меня крекеры из коробки. Мы наряжались в прикольные шмотки и собирали купоны от упаковок какао, за которые фирма прислала нам детский картонный домик-шале из Швейцарии.
В университете Дебби начала изменять своему сожителю с одним парнем — капитаном группы поддержки. Ее нового друга звали Гарри Херли, и по этому поводу мы с Мэри-Элис вовсю изощрялись в остроумии. Один раз я на спор затаилась в нашем швейцарском шале, когда Дебби и Гарри должны были прийти в комнату на любовное свидание. В критический момент — то ли по условиям спора, то ли случайно — я почувствовала, что уже пора, и вместе с картонным домиком двинулась, как лазутчик, на четвереньках к порогу, чтобы выбраться в коридор.