Счастливо оставаться! (сборник)
Шрифт:
– Не суетись, – прошипела за спиной Марья, – не тревожь деда.
Оля послушно убрала руки и вопросительно посмотрела на старуху: «Чего дальше?» Косых словно читала девичьи мысли и строго ответила:
– Не торопись, девка.
– Э-э-это… – протянул Степан, – ты, теть Маш, на девчонку-то не дави. Пусть вот со мной рядом сядет. Не видишь, что ли, боится она. Страшно.
Косых презрительно сжала губы и ворчливо произнесла:
– Страшно, Степушка, с такой отметиной на лице жить. Иди-ка ты лучше дверь пока запри, чтоб
– Это еще зачем? – удивился Звягин. – Что-то я, теть Маш, про такой обычай не слышал: похороны – они ведь, как свадьба. Кто пришел, тот и вошел, а ты – «дверь запри»…
– Не мешал бы ты мне, парень, потом спасибо скажешь. А ты, Поля, святой воды принеси и чистое полотенце.
– Ма-а-ать, – возмутился Степан, – вы чего тут удумали?
Полина Михайловна, не отводя взгляда от лица мужа, устало сказала:
– Делай, Степа, как теть Маша говорит. Не до вас мне… Посмотреть дайте…
Ольга в растерянности переводила взгляд с одного на другого, на третьего и ничего не понимала. Устала стоять, присела на стул и громко зевнула.
– Видал?! – налетела старуха Косых на Степана. – Боится она? Ниче твоя девка не боится: ни бога, ни черта!
«Боюсь маму», – подумала девочка и с наслаждением вытянула ноги, задев стоящий под гробом эмалированный таз с густо разведенной марганцовкой.
– Осторожно, – шикнула на внучку Полина. – Опрокинешь!
Ольга смущенно подобрала ноги. На деда старалась не смотреть, все больше по сторонам. Не было ничего интересного – один задрапированный белой простынею сервант.
Девочка всегда любила рассматривать стоящие в нем старинные фарфоровые фигурки: девушка в капоре (солонка) и мужчина в цилиндре (перечница). Еще была чудо-масленка – пучок фарфоровой редиски. Ее Полина Михайловна никогда не выставляла на стол, ссылаясь на художественную ценность и преклонный возраст. На самом деле старшие Звягины хранили в ней деньги. Семейную тайну Ольге выдал дед, взяв с нее честное слово молчать. Она и молчала.
На людях девочка Зиновия Петровича стеснялась. Особенно этой дурацкой на полноса лиловой родинки, поэтому, завидев деда, всегда направлялась в другую сторону якобы по неожиданно возникшему делу. Звягин легко разгадывал Ольгину хитрость, поэтому менял направление и выбирал другую дорогу. Зато дома внучку с рук, пока была маленькая, не спускал и всегда держал свое отражение на расстоянии вытянутой руки.
Как сердилась младшая Звягина на деда за то, что приехал к ней в больницу, где она провела чуть ли не месяц из-за того, что наступила на ржавый гвоздь и до последнего скрывала от матери распухшую в ступне ногу. Тогда первой забила тревогу Полина – заподозрив, что у внучки температура, неосторожно спросила:
– Что у тебя болит, Олюшка?
Продал, как всегда, Вовка:
– Нога у нее, баба, болит…
Увидев эту злополучную ногу, Полина, никого не спрашивая, договорилась со школьным «уазиком» и сама,
Когда опасность миновала, приехал Зиновий Петрович. Вся палата, так думала Ольга, теперь таращилась на это мерзкое пятно с удвоенным старанием: два урода на одной койке. А дед, как нарочно, раскладывал, не торопясь, в тумбочке свежее белье, пакеты с печеньем. А потом развернул шоколадную конфету и зачем-то разрезал ее на мелкие кусочки своим знаменитым перочинным ножиком. Нарезал и пропахшими папиросами двумя пальцами протянул к ее рту. Оля тогда чуть не расплакалась и сердито отвернулась от деда…
Еще вспомнилось. Опять же в связи с изменившим свой облик сервантом. Там за стеклом стоял рюмочный набор с графином. Набор как набор, если не считать, что каждый предмет в нем являл собой расписную рыбу с золотыми губами и короной на голове. Царь-рыба – графин и рюмки-рыбки. Они отражались в зеркале, а потому казалось, что в зеркальных водах плещется волшебная стая рыб. Зиновий Звягин с почтением кланялся большой рыбине, бережно вытягивал пробку-корону и наливал себе беленькой, а внучке капал на самое дно сладкого кагору.
– Полине не говори, – предупреждал он Ольгу и двигал мелкую рыбешку по столу. Заговорщицки чокались: «За встречу!» – и обнявшись, замирали от счастья.
– Ты на мой нос не смотри, – успокаивал девочку дед. – Это меня птица счастья клюнула…
Ольга не верила: «Меня же, мол, не клевала…»
– А я вот умру, и тебя клюнет… Счастье мое к тебе перейдет.
Дед вот умер. Счастьем и не пахло. Оплывшим воском пахнет, чем-то сладким немного. Дома – Ираида, Вовка, Трифон. В гробу – дед.
– Иди, Степан. Встречай Ирку, – недовольно заклекотала Марья. – Не видишь, что ли?
Звягин уже и сам видел направляющуюся к калитке жену в черной косынке. Занервничал, раздумывая, встать или не встать.
– Иди! – прикрикнула на него старуха и засеменила к двери. – Иди.
Степан встал, с грохотом отодвинул стул и направился к выходу. Марья проворно распахнула дверь и, кривляясь, поклонилась Звягину в пояс. Тот не успел еще миновать сени, как старуха хлопнула дверью и задвинула щеколду.
– Полька, – скомандовала она. – Чего расселась? Полотенце неси! Воду давай.
Полина Михайловна не шелохнулась.
– Я принесу, теть Маш, – предложила Ольга.
– Сядь! – крикнула Косых и грохнулась на соседний стул. – Молитву знаешь?
Девочка отрицательно помотала головой.
– Господи, еще учительская внучка, – заскрежетала старуха и притянула Ольгу к себе за шею.
Та дернулась, но Марья пригнула кудрявую голову к своим коленям и забормотала: «Господи, Отец наш Небесный…» Ловко расцепила холодные Зямины руки, отчего лежавшая на них иконка завалилась куда-то под топорщившийся пиджак покойного, и резко подняла многострадальную Ольгину голову за волосы.