Счастливые несчастливые годы

Йегги Флер

Мыться по очереди с моей соседкой было бы затруднительно: немка растягивала мытье на целую вечность, да еще подолгу разглядывала себя в зеркале, висевшем над умывальниками. Она разговаривала с зеркалами. Ведь если заговоришь с ними, они отвечают. К тому же за умыванием я болтала с немкой больше обычного, в эти минуты она была мне даже симпатична, со своей приятно пахнувшей кожей и чуть толстоватыми икрами. Наверно, ее заставляли лазать по горам, чтобы тренировать ноги. Я видела, как маленьких девочек прямо тащили вверх по склону, до самой вершины. Щиколотки у нее были тонкие, и все же в ней еще оставалось что-то грубое, кряжистое, что-то похожее на бурша, как я говорила ей по-немецки, — на здоровенного парня. Вечером, когда она ложилась спать, казалось, будто она собралась на ночной бал, однако я могла представить себе, как она отправляется на охоту, натянув кожаные гетры.

Эти мои рассказы — я не могла удержаться от пространных описаний тела — Фредерика выслушивала

внимательно и серьезно. Ты повсюду видишь чудовищ, говорила она. У меня возникали мгновенные зрительные впечатления, которые потом нельзя было выбросить из головы. Когда я рассказала ей, каким увидела тело начальницы — тощие ноги, расширявшиеся кверху, мощный мускулистый торс, — она расхохоталась. Неужели я услышала смех Фредерики? Она пустилась в рассуждения, предположила, что я испытываю отвращение к женскому телу, точно монах-аскет. А я рассказала ей, как много лет назад, в пансионе, одна девочка залезла ко мне в постель. Груди у нее еще не развились, на их месте были просто мускулы. Ей было жарко, я вытолкнула ее из кровати, и она упала, как мешок.

«Tu es un enfant», — снова повторяла Фредерика. Я почти ничего не знала о войне, знала только, что в подвалах нашей виллы хранились большие запасы еды на случай вторжения немцев. А еще там было бомбоубежище, в котором могли поместиться семьдесят человек. Эти запасы не были израсходованы еще и в пятидесятые годы. Ни у кого из родных, по очереди бравших меня на каникулы, не нашлось времени или не возникло желания рассказать мне историю этого мира, поведать о царящей в нем несправедливости. Я не задавала вопросов. Я часто бывала рассеянной, невнимательной. И сама не смогла бы сказать, о чем это я задумалась. А с Фредерикой мне постоянно приходилось сосредотачиваться на конкретных вещах.

Многие из нас уже изведали страстные увлечения либо легкий флирт или хотя бы побывали на балах. Мне случалось танцевать только в отелях, в «Мон-Сервен» в Церматте, в «Риги Кальтбад», «Челерине» в Венгене. Я танцевала с пожилыми господами, которые приглашали меня, чтобы сделать приятное моему отцу — он никогда не танцевал. У меня было вечернее платье, присланное из Бразилии, и черные лакированные туфельки, но в этом наряде я не столько танцевала, сколько играла в разные скучные игры. Надо было надеть на палку кольцо и набросить его на бутылку. Мы с отцом были очень одиноки, иногда вечерами мы пытались развлечься, сидя у себя в номере. Но даже там я ожидала вступления в большой мир. Уныло, почти не чувствуя нетерпения. Время проявляло неорганизованность.

Но я не могла рассказать об этом Фредерике. Вряд ли она знала о жизни так уж много, однако сам тон ее голоса, убежденность, с которой она говорила, заставляли в это поверить. Она могла бы написать целый роман о любви, при том что сердце ее оставалось холодным, — как старуха, вспоминающая о давнем прошлом. Или как слепая. Иногда при разговоре ее взгляд словно упирался в одну точку, и я боялась проронить хоть слово. «Tu r^eves» [10] . Нет, она не грезила. Она сворачивала себе сигарету и лизала краешек бумаги, чтобы закрепить его.

10

Ты грезишь (фр.).

В свободные часы я нередко заходила к ней в комнату, и почти никогда она не предлагала мне сесть. В отличие от моей соседки она не разваливалась на кровати, не стягивала с себя пуловер, как немка, которой вечно было жарко. Фредерика соблюдала порядок во всем, она была воплощением порядка, как ее тетради, как ее почерк, как ее шкафы. Я была уверена, что это — особая тактика, помогающая ей оставаться незамеченной, прятаться, не смешиваться с остальными или просто соблюдать дистанцию.

«Tu es poss'ed'ee par l’ordre» [11] . В ответ она улыбнулась: «Да, я люблю порядок». А я сказала ей, что понимаю мальчишек, которые прыгали с верхнего этажа пансиона единственно ради того, чтобы хоть как-то нарушить порядок. Порядок, как и идеи, — это было ее имущество, ее собственность. Мне хотелось бы познакомиться с ее отцом, но сейчас его уже нет в живых.

11

Ты одержима идеей порядка (фр.).

Деревья в Аппенцелле увешаны яблоками и грушами, пастбища огорожены колючей проволокой. Мальчик с кружевной накидкой на плече. Надпись на доме: «Безропотно переноси невзгоды». Ранним утром я поднималась на холм. Оттуда, с вышины, обозревала мои духовные владения. Это было мое свидание с Природой. Поднявшись еще немного, я видела вдали, у самого горизонта, Боденское озеро. Впоследствии мне придется жить на этом озере — меня переведут в другой пансион, на крошечном островке. Каждый день мы, построившись парами, будем обходить этот островок, до самого маяка. Это похоже

на навязчивую идею: каждый день, с часу до трех, совершать обход острова, монахи тоже совершают обход своего монастыря, обводя его глазами. Интересно, есть ли что-нибудь такое, что не может стать навязчивой идей? Там, на острове, была идиллия, превратившаяся в навязчивую идею. В этом колледже, закрытом религиозном интернате, за завтраком, обедом и ужином одна из девочек читала нам вслух. Когда ее голос смолкал, мать наставница разрешала нам разговаривать. Мы возвращались в состояние язычества.

Вдруг до меня долетают голоса, ритмичный стук ножей и вилок. Воспитанницы-немки переговаривались, пересмеивались, наедались, накладывали себе вторую порцию всего, даже Blutwurst [12] . А я брала вторую порцию десерта, пирожное с ревенем. Оно было без крови. Их самое любимое словечко было «freilich». Я могу это сделать, вы разрешаете? Ja, freilich. Freilich. (Это означало «конечно», но также и «свободно».)

Ее звали мать Эрменегильд. Нрав у нее был веселый, она играла вместе с нами. В монастырском дворике ее сильные руки радостно взлетали вверх, чтобы поймать мяч, и бегала она тоже хорошо. На этом острове мы могли делать, что хотели. Но нам запрещалось выходить из здания поодиночке. Полагалось всегда быть вместе. Выходить по возможности вдвоем или вчетвером. Чтобы было четное число. Если у девочки не было чувства коллективизма, подруги моментально догадывались об этом. В дождливые дни все мы собирались в одной большой комнате. Кто-то слушал радио. Кто-то читал детективный роман. Остальные тупо смотрели перед собой, не зная, чем заняться. Самые старшие, немки, занимались шитьем. Баварские кружевницы. Мать Эрменегильд наблюдала за нами. За нашей свободой. Каждая из нас должна была наслаждаться свободным времяпрепровождением. Окна ванных комнат выходили в узкий темный проулок, огражденный стеной. Вода для нас уже была приготовлена. Очень горячая вода. Мне казалось, что я захожу туда одетая. На острове было две церкви, католическая и протестантская. На Боденском озере была свобода вероисповедания. Для разнообразия я стала ходить в протестантскую церковь. Несмотря на приказ из Бразилии: посещать католический храм. Она приказывает, я повинуюсь, каждый триместр проходит по намеченному ею плану, обо всем оповещают письма и марки, эти беззвучные колокола. Правительственные депеши.

12

Кровяная колбаса (нем.).

* * *

Когда я выходила на утреннюю прогулку, все еще спали, даже Фредерика. Над лугами на крутом склоне холма низко носились вороны, уродливые, кичливые, жестокие. Я подумала, что они похожи на нашу юность, а они стали обследовать местность вокруг пансиона, ища, во что бы вонзить когти. Через полчаса я была уже наверху, вдыхала полной грудью холодный воздух. Вселенная, как показалось мне, безмолвствовала. Я не хотела Фредерику, не думала о ней. По ночам она читала и, возможно, заснула сегодня только на рассвете. Утром она держалась как-то напряженно, под глазами были круги. Там, на вершине, у меня наступало состояние, которое можно было бы назвать мучительным блаженством. Это было упоенное, ничем не нарушаемое торжество эгоизма, сладостное мщение, — и для такого состояния требовалось абсолютное одиночество. Мне казалось, что это упоение сродни инициации, а боль, которой сопровождается блаженство, — плата за приобщение к тайне, часть магического ритуала. Потом у меня это перестало получаться. Я больше не испытывала такого неповторимого ощущения. Каждый пейзаж строил для себя нишу и замыкался в ней.

Я бегом спускалась с холма и вскоре оказывалась в спальне, немка еще не успела распахнуть окно, от ее снов, хоть они и были веселыми и легкими, в воздухе повисала какая-то тяжесть — потому, наверно, что кавалерам, приглашавшим ее на танец, бравшим ее за молитвенно протянутые руки, тоже надо было дышать. Этими руками она только что натянула на себя одежду, пуговицы на блузке еще не были застегнуты, на урок идти не хотелось — об этом недвусмысленно говорил ее сонный взгляд.

Такой девушке, как она, надо было бы жить совершенно другой жизнью. Она была исполнительной, хотела все сделать как можно лучше — это стремление она унаследовала от родителей, однако ее родители отличались большей работоспособностью. По ее улыбке, робкой, дружелюбной улыбке тупицы было видно, что школьная премудрость ей не по зубам. Она позволяла ласкать себя теплому воздуху нашей комнаты, в ней была какая-то чувственная покорность, ей трудно было выучить наизусть две строфы стихов, а порой — даже понять их. Раз и навсегда у нее в голове отложилось, что соседке по комнате нравятся немецкие экспрессионисты, и постепенно это превратилось в стихийное бедствие: чтобы доставить соседке удовольствие, она постоянно покупала книги и открытки. Такие люди, усвоив те или иные понятия, не расстаются с ними никогда. Затвердив урок, пусть и с опозданием, она могла повторять его снова и снова, до бесконечности.