Счастливый доллар

Лесина Екатерина

И читать их было весело. Нет, я сам не умел, но Бонни читала нам с Клайдом вслух, когда газеты, когда стихи. Стихи-то у нее были красивые, жизненные [6] .

Интерлюдия 6

– Послушай, – Бонни сидела на кровати и чесала голую пятку. Во второй руке ее был лист бумаги и карандаш, который она задумчиво грызла.

Алиби каждый из нас припас, Но

все ж оказался в тюрьме. В итоге лишь некоторые из нас Оправдаться смогли в суде.

6

Здесь и далее на основе Воспоминаний члена банды У.Д. Джонса (1916–1974) о Бонни и Клайде.

Клайд, что-то сонно пробормотав, отвернулся к стене, но Бонни не заметила. Как всегда, увлеклась, сочиняя. Джонси нравилось смотреть на нее в такие минуты. Она становилась словно бы далекой и сказочно-чистой.

– Тебе нравится? – спросила она, глянув искоса, с недоверием.

– Очень, – честно сказал Джонси.

Кивнув, Бонни продолжила:

Красотке судьбу легко изменить, Опуститься на самое дно, Но никто не может об этом судить, Не зная при этом ее. Подружки в тюрьме делились всегда, Кто и как за решетку попал, Но меня растрогала только одна — Девица по имени Сал.

– Потише вы там, – пробурчал Клайд, закрывая локтем глаза. – Или идите вон…

– Пошли. – Бонни вскочила и, подобрав рассыпавшиеся листы, выскочила из домика. Снаружи было тепло, но не сказать, чтоб жарко. Корявые сосны топорщили ветви, заслоняя небо. Ветер с разбегу ударялся о стволы, вышибая смоляную слезу, а те скрипели, качались, разбрасывая тени.

Бонни села на траву у домика и снова уткнулась в листики.

– Что там дальше-то? – Джонси подобрался близко. Ближе, чем когда бы то ни было раньше. Ее волосы пахли цветами…

– Дальше? А, точно. Слушай.

Сквозь грубость сияла ее красота, И в тюрьме любили ее. И, не колеблясь, Салли всегда Брала от жизни свое. Однажды в последнюю ночь в тюрьме Она доверилась мне, И я постараюсь, чтоб знали все О ее суровой судьбе.

–

А тебе точно нравится? Я вот думаю, что, может, не судьбе, а по-другому как-то срифмовать?

– Так тоже хорошо.

Улыбнулась. Всегда улыбалась, глядя на него. Думает небось, что Джонси – совсем пацан. Ну да, ему с Клайдом не равняться, зато Клайд стихи слушать не любит, а Джонси всегда готов.

– Тут еще немного. Но вообще я поэму написать хочу. И в газету отправить. Пусть напечатают. Как ты думаешь, напечатают?

– Конечно.

Еще бы им не напечатать стихи самой Бонни Паркер… И Джонси закрыл глаза, слушая…

На ранчо в Вайоминге я родилась. Никто не холил меня. Меня учила силой брать власть Грубых ковбоев семья…

Варенька долго решалась. Она доставала заветную монетку. Гладила, ощущая пальцами неровный край. Пробовала на язык – кисловатый, металлический вкус. Вытирала о щеку и снова гладила.

Дева в венце, который изнутри подбит терном.

Орел, расправивший крылья, чтобы отвлечь внимание от острых когтей и загнутого клюва.

Звезды – у каждой есть свое имя.

Любовь.

Надежда.

Вера.

Жаль, что она умерла тогда. Но если подумать, кому-то ведь надо. Веры нет, а Варя есть. И будет. Если решится.

Орел или решка? Аверс или реверс? Грань удачи, за которую уплачено сполна. А Олежка-дурачок так и не догадался, что его обманули. Тот-кому-нельзя-перечить обманул. Отдал фальшивую монетку. Проверял. Варенька-то сразу поняла: этот доллар ни с чем не перепутаешь, даже со вторым точно таким же.

Поэтому у Вареньки настоящий, а Олег мертв.

Итак, получится или нет? Если орел, то Варенька победит. А решка…

Серебряный кружок привычно взлетел, кувыркнувшись несколько раз в воздухе, шлепнулся на ладонь. Орел. Белокрылый.

Ну что ж, все равно другого пути нет. И Варенька, набрав номер, прижалась щекой к стеклу, как когда-то в далеком детстве, когда мир делился на «внутри» и «снаружи». Она закрыла глаза, настраиваясь на разговор. Вздохнула и, когда трубку подняли, пролепетала, захлебываясь непритворными слезами:

– Сереженька? Нам нужно встретиться. Срочно. Это из-за Олега… я знаю, кто его убил.

…кто-кто-кто в теремочке живет?

Лягушка, которая, сколько ее ни целуй, принцессой не станет. Мышка-норушка, чья нора ломится от золота. Храбрый заяц в серой милицейской форме. Хитрая лиса, притворяющаяся человеком. Волк с выпавшими от старости клыками. Медведь, считающий себя самым сильным.

Кто-кто в теремочек стучит?

Никто.

Он привык называть себя «никем», постепенно отучая и их от имен. Какой в них смысл, кроме привычки? Никакого. Смысла нет, а вред есть. Так учил тот-кому-нельзя-перечить.

И входил в чужие теремки, с легкостью меняя шкуры, а они уже следом, сквозняком в приоткрытую дверь.

Кто-кто-кто? Где-где-где? Отвечай, лягушка, где хранишь обручальное колечко, на Ивана-дурака припасенное? Выворачивай, мышка-норушка, нору да молись, чтобы хватило откупиться. Дрожи, заяц, делись нажитым. И ты, лиса, радуйся, если чернобура и шкурой ценна…

Только беззубые волки могут спокойно плакать на луну. Волков тот-кому-нельзя-перечить щадил. А вот медведям доставалось по полной.