Щедрый вечер
Шрифт:
А улицей идет дядька Николай и спрашивает: «Или я сплю на пне, или дремлю?» Я ему показываю зубы и говорю: «Не сплю и не дремлю». А он допытывается: «Чего это ты такой?» А я отвечаю: «Какой есть, такой и есть». Вот после этого мужчине хочется знать, каким я буду. А я этого не знаю, и дядька Николай говорит, что в такое время надо смотреть вперед. Я и смотрю вперед, как солнышко откатывается от земли, и спрашиваю, чего дядька Николай не покупает жеребят.
— Никак не могу в самую точку подобрать масть.
А я
Всласть поговорив с дядькой, торчком головы лечу в хату. В овине я чуть ли не поздоровался со столбом и, раскрасневшийся, останавливаюсь на пороге, потому что как раз дорогу перегородила мамина кочерга.
— Что? Где–то горит? — спрашивает от печи мать.
— Звонок! — отвечаю одним словом и озабоченно хватаю свое школьное добро, которое уже лежит на подоконнике.
Мать ставит в уголок кочергу, смотрит на меня, улыбается и вздыхает:
— Вот и дождались праздника.
— А вы думаете! — говорю горделиво и складываю в полотняную сумку книжки, тетради, линейку и коробку от спичек, где лежат перья, а к шее привязываю веревочку, к которой прикреплен карандаш. В те времена стоящий, не крошащийся карандаш был целым сокровищем, поэтому его так берегла детвора.
— Так я, наверное, уже пошел.
— Цветы же возьми учительнице, — подходит мать к столу, на котором лежат и стекают росой бархатцы, гвоздики, астры и майоры.
Я колеблюсь: брать их или нет, потому что у нас в школе цветы приносят только девочки. Это их, а не мальчишеское дело. И вместе с тем страх как хочется чем–то поблагодарить свою учительницу. Вот возьму букет и неожиданно подам ей из–за спины.
А тут в хату заходит отец. Он осматривает меня так, будто я с луны свалился, еще и просит повернуться перед его глазом.
— Это же для чего вам? — присматриваюсь к тому отцовскому глазу, который больше всего собирает насмешку.
— Пригодится, — говорит отец. — Хочу насмотреться, какой ты есть.
— Давно видели? — показываю зубы, качаюсь на месте, а на мне покачивается карандаш.
Отец подходит к сундуку и вынимает оттуда приплюснутую, похожую на полкоржа шапочку, ее он достал где–то, странствуя по Херсонским степям.
— Вот тебе подарок, сынок.
С подозрительным любопытством смотрю на эту голубую, из самого настоящего сукна шапочку и спрашиваю:
— И что оно такое, и к чему оно?
— Это, считай, австрийский картуз — от войны остался. Очень хорошее сукно.
— Не хочу я австрийского убора, хотя он и из хорошего сукна.
— А в чем же пойдешь в школу? В шапке рано, фуражка износилась,
— Бедному Савке нет судьбы ни на печи, ни на лавке, — говорю, не очень и сокрушаясь, что нечем прикрыть голову, потому что зима еще далеко. И вдруг в моей макитре всплывает счастливая мысль: упакую букет в австрийскую штукенцию и незаметно вручу его учительнице.
— Пусть будет, отец, по–вашему!
Отец надвигает мне на голову шапочку с настоящего, пропахшего сундуком сукна, сбивает ее набок, немного отходит и нахваливает меня:
— И вырос мальчишка за лето ничего, и курносый нос в этом году не взялась чешуей. Хороший, хороший, жаль только, что чуб потемнел.
— Потемнел? И насовсем?
— Считай, насовсем.
— И уже меня больше не будут звать Пшеничным? — с сожалением спрашиваю отца, потому что очень нравится слышать это прозвище и от своих, и от чужих.
— Наверно, не будут.
И так жалко становится, что уже что–то куда–то отходит от меня, омрачая радость такого славного дня.
— Так я уже пошел, — вздыхая, говорю родителям.
Они переглянулись, а отец положил руку на мое плечо:
— Иди, сынок, в добрый час, учи ту науку, потому что мы не могли, — и теперь уже он вздохнул.
— Вы, отец, не сокрушайтесь, — ободряю его. — Вы же читать вон как умеете!
— Да научился же, — ходил в школу до первого снега.
За воротами синее небо и второй звонок под ним сразу же смыли мою печаль. Я, прислонившись спиной к воротам, откатил края австрийской шапочки, сделал из нее сумочку, осторожно вложил туда цветы и вприпрыжку побежал в школу. Возле поповского сада внезапно встретил нашу учительницу. Вот и она увидела меня, и ласковая улыбка охватила ее губы и все молодые морщинки вокруг глаз.
— Доброе утро, Настя Васильевна!
— Доброе утро, Михайлик. Как ты вырос за лето! — удивляется и осматривает меня учительница. — Небось, кто–то тянул тебя за уши вверх.
— А чего же, — не знаю, что сказать, а в душе рад, что подрос–таки. Жаль только, что голос никак не хочет грубеть. А уже бы пора! — Вот нате вам, — стесняясь, вынимаю цветы из шапочки и подаю учительнице.
— Вот никак не надеялась, что ты можешь мне принести подарок, — смеется Настя Васильевна. — Спасибо, Михайлик.
— Я еще могу вам принести.
— Как отец–мама?
— Живы.
— Что они делают?
— Отец собирается рожь сеять, а мама — выбирать коноплю.
— Ты же помогал им летом?
— Конечно. И сено собирал, и рожь жал.
— Ты рожь жал? — аж увеличились от удивления темно–серые выразительные глаза учительницы.
— А чего же! Наше крестьянское дело такое… — и осекся, потому что, наверное, таки перехвалил себя.
— И вязать научился?
— Яровое могу, а на озимое еще не хватает силы, — говорю я с сожалением.