Щедрый вечер
Шрифт:
— Ой горе мое, что с тобой, дитя?! — будто крыльями, мелькнула белыми в цветах рукавами чернявая молодица, на миг застыла посреди хаты и испуганно спросила у Любы: — Вы в прорубь вскочили? — Потом цветы на ее рукавах опали, охватили меня. Я оказался посреди хаты, оставляя за собой грязные следы и потеки.
С печи выглянул и с того дива заплакал привязанный белоголовый, как одуванчик, ребенок. Вы, конечно, и не знаете, как когда–то привязывали малышню? Неустанная работа научила наших родителей делать это просто
А тем временем тетка Оляна ловко снимает с меня верхнюю одежду, сапоги, рубашку, подталкивает в плече к лежанке, и я не успеваю опомниться, как оказываюсь в полутьме на печи в компании с напуганным одуванчиком.
— Снимай, дитя, штанишки и насухо вытрись полотенцем.
Стесняясь, я снимаю свое ставшее жалким галифе, а тетка Оляна сразу ужасается и всплескивает руками:
— Ой, пропали же твои ноги, ребенок! Да что ты будешь делать на белом свете? — заголосила она и цветом на рукавах прикрыла лицо.
Глянул я на свои ноги и тоже испугался: они были темные, аж черные. Вот что делает с человеком мороз. И так мне стало жалко себя, что веки мои сразу набухли слезами. Я вытер их рукой, а тетка Оляна, кусая губы, осторожненько провела полотняным полотенцем по моим ногам.
— Не болит?
— Разве я знаю?
— Задубели, не чувствуешь, видно, их.
Тетка еще провела полотенцем, и произошло чудо: из–под полотна на моих ногах появились белые полосы.
Я глянул на тетку, тетка на меня, она засмеялась первая, я за ней, а дальше хихикнула Люба, и даже малое визгля изумленно сказало: «А».
— Ой горе мое, а я, глупая, в темноте и не поняла, что это с твоих штанишек облезла бузина! — Вокруг теткиной головы запрыгали цветы, она сама стала похожей на цветок, а в глаза ее набилось столько радости, что она начала стекать слезой.
— Ну, чего вы, тетушка, плачете?
— Потому что столько из–за тебя страха и сожаления наглоталась!.. Ой, головорез ты, головорез. Где только на тебя растет прут? Чувствуешь теперь ноги?
— Чувствую, тетушка! — аж нагнул голову, прислушиваясь к ним.
— Ну–ка, давай растирать вместе, чтобы и мороз, и трясца, и простуда одновременно убегали с ног. Жди, я их еще праздничной водочкой вытру. От нее запищишь у меня, как вьюн.
И в самом деле, я попискивал, как вьюн, а тетка после растирания еще и щипнула меня:
— Чтобы ходил здоровый и не сокрушался!
Потом она бросила мне кожух, а сама взялась за мои сапоги, свитку, рубашку и галифе, не забывая и на тесто взглянуть, и метнуться к печи, и набрать в утюг угля, и с бортницы внести мед и с ним в руках поругаться на куропатку, которая начала подбираться к кутье.
А
Дядька Сергей, не здороваясь, обыскал глазами весь дом и присел перед куропаткой, а та, слыша что–то нехорошее, драпанула под кровать.
— Хорошенькое кое–кто имеет мясцо, — подичали под ресницами суженные глаза. — Оляна, продай своих куропаток, ведь сам бог видит, как прошу тебя.
— Я же сказала: и не выпросишь, и не выгрозишь.
На вывернутые губы дядьки Сергея ложатся пренебрежение и превосходство, он привстает и недовольно хмыкает:
— Вот чего не понимаю, так не понимаю: и самим не есть, и кому–то не дать.
— Не все же, Сергей, надо есть или жрать. Наши куропатки — детям радость.
Тени пробежали по лицу дядьки Сергея.
— Нет теперь радости на свете, — начинает мерить дом сапогами, покрытыми трещинами. — Нет, и не скоро будет.
— Не каркай, зловещий! — разгорелась темными румянцами тетка Оляна. — От тебя и хата потемнела.
— Еще раз подведи ее глиной, — не очень и сердясь, бросает мрачный человек. — А где же твой хозяин?
— В лесу.
— И перед свят–вечером в лесу? — удивляется узкий нехороший вид дядьки Сергея. Здесь он замечает меня и вытаращивается: — Выгреваешь злыдней на своей печи?
— Все тебе плохо, незваный! И вынюхивает, и вынюхивает что–то! — возмутилась тетка Оляна. — Если ты, нелюдим, враждуешь с Афанасием, так чего должен враждовать с ребенком?
— А что, прикажешь христосоваться с ним? — меряет меня таким глазом, будто в нем дневала и ночевала самая злоба.
— Иди, придурок, на три вихря! Тебе только, вижу, хвоста не хватает.
— Зашипела, как яичница на сковороде. Вот уж родню имею!.. — Натягивает на торчащие брови шапку, гордо выносит из жилья потрескавшиеся шкарбуны и так хряскает дверями, что на пол сыплется побелка.
— Ох и человек! Чтоб тебе в душе пусто было, — с горечью и сожалением говорит вслед брату тетка Оляна. — Вы, дети, не обращайте внимания — не на нем держится день.
Из разговоров дядьки Себастьяна и отца я знаю, что ночь держится на таких, как дядька Сергей… Правда, он притихнет со временем, пригнет голову и душу, чтобы потом поднять их над человеческим горем в страшные времена.
В революцию же дядька Сергей втайне водился с бандитами, хотя сам и не был в банде. От них он имел награбленное добро, а им поставлял пропитание и самогон.