Щегол
Шрифт:
— Простите?
— Потому что дело вот в чем, — продолжил он так, будто я ничего и не сказал, — у меня как раз есть одна проблема. Очень большая проблема. Отец твой.
Не зная, что отвечать, я уставился на его ковбойские сапоги. Они были из черной крокодиловой кожи, с наборным каблуком и очень острым носом, а начищены до такого блеска, что напомнили мне девчачьи ковбойские боты, в которых вечно ходила Люси Лобо, чокнутая стилистка с маминой работы.
— Видишь ли, в чем дело, — сказал мистер Сильвер. — У меня расписок твоего отца на пятьдесят
— Он собирает деньги, — неловко промямлил я. — Может, ну, не знаю, вы ему еще немножко времени дадите…
Мистер Сильвер поглядел на меня. Поправил очки.
— Послушай, — благоразумно сказал он. — Папаша твой хочет последнюю рубашку поставить на то, как дебилы вертят сраный мячик — уж прости меня за грубость. Но мне такого парня жалеть сложно. Слова он не держит, три недели по займу просрочил, на звонки мои не отвечает, — он загибал пальцы, — договаривается встретиться со мной нынче после обеда и не приезжает. Знаешь, сколько я сегодня прождал этого дармоеда? Полтора часа! Можно подумать, мне больше заняться нечем, — он склонил голову набок. — Это из-за ребят вроде твоего папы мы с Юрко никак от дел не отойдем. Ты что, думаешь, мне нравится к вам домой ездить? Таскаться в такую даль?
Я думал, что вопрос риторический — ясно же, что ни один нормальный человек не захочет тащиться в нашу глухомань, но прошло как-то невероятно много времени, а он все смотрел на меня, как будто и вправду ждал ответа, поэтому в конце концов я неловко заморгал и ответил:
— Нет.
— Правильно, Теодор. Нет. Мне это очень не нравится. У нас с Юрко, уж поверь, есть дела и поинтереснее, чем полдня ловить такого дармоеда, как твой папаша. Поэтому, пожалуйста, окажи мне услугу и передай отцу, что мы с ним можем решить все по-джентльменски, если сядем с ним и обо всем договоримся.
— Договоритесь?
— Чтобы он вернул то, что задолжал. — Он улыбался, но сероватая кромка авиаторов делала его глаза какими-то жутковато зачехленными. — И я очень прошу тебя, Теодор, сделать это ради меня. Потому что, когда я вернусь сюда в следующий раз, то, поверь, буду совсем не таким любезным.
Когда я вернулся в гостиную, Борис тихонько смотрел мультики с выключенным звуком и поглаживал Поппера, который, несмотря на все свои предыдущие переживания, теперь крепко спал у него на коленях.
— Нел-лепость, — бросил он.
Он так это произнес, что я и не сразу понял, что он говорит.
— Ага, — ответил я. — Говорил я тебе, он с чудиной.
Борис помотал головой и откинулся на спинку дивана.
— Да не про этого Леонарда Коэна в парике.
— Думаешь, это у него парик?
Он скорчил гримасу — да пофиг.
— Я и про него тоже, но вообще я говорил про того здоровенного украинца с металлической — как это у вас называется?
— С бейсбольной битой.
— Это так, показуха, — презрительно сказал он. — Этот урод тебя просто напугать хотел.
— Откуда ты знаешь, что он украинец?
Он пожал
— Оттуда. В США таких татух ни у кого нет, украинский гражданин, без вопросов. И он понял, что я оттуда, едва я рот открыл.
Прошло какое-то время, прежде чем я осознал, что сижу, уставившись в одну точку. Борис переложил Попчика на диван, так нежно, что пес даже не проснулся.
— Не хочешь свалить отсюда ненадолго?
— Господи, — я вдруг затряс головой — на меня только что, отсроченной реакцией, обрушился весь смысл этого визита, — блин, вот бы отец был дома. Знаешь, что? Как же я хочу, чтобы этот мужик его отпиздил. Правда хочу. Он это заслужил.
Борис пнул меня по лодыжке. Ноги у него были черные от грязи, а ногти — спасибо Котку — еще и были накрашены черным лаком.
— Знаешь, что я вчера ел? — общительно сказал он. — Два батончика «Нестле» и пепси. — Все шоколадные батончики Борис называл батончиками «Нестле», а всю газировку — пепси. — А знаешь, что я сегодня ел? — Он скруглил большой и указательный пальцы. — Ноль.
— И я. От этой штуки есть не хочется.
— Да, но мне надо что-то поесть. Желудок… — он скривился.
— Хочешь блинчиков?
— Да, что угодно, неважно. Деньги есть?
— Сейчас поищу.
— Давай. У меня есть, наверное, долларов пять.
Пока Борис рыскал в поисках ботинок и рубашки, я поплескал в лицо водой, проверил зрачки, оглядел синяк на челюсти, заново застегнул криво застегнутую рубашку, а потом выгулял Попчика и немножко покидал ему теннисный мячик, потому что его давно уже не водили гулять на поводке и я знал, что он хочет размяться. Когда мы с ним вернулись, Борис, уже одевшись, сидел внизу; мы быстро обшарили гостиную, хохоча, отпуская шуточки, выцеживая десятицентовики и четвертаки, раздумывая, куда бы податься и как туда попасть побыстрее, как вдруг увидели, что Ксандра вошла в дом и встала на пороге с очень странным выражением лица.
Мы сразу замолкли и продолжили сортировать мелочь в полном молчании. Обычно Ксандра в это время домой не приходила, но смены у нее вечно менялись, и мы уже так несколько раз с ней сталкивались. Но тут она неуверенным голосом позвала меня по имени.
Мы перестали считать мелочь. Обычно Ксандра звала меня «малый» или «эй, ты», да по-всякому, но Тео — никогда. Я заметил, что она так и была в рабочей униформе.
— Твой отец попал в аварию, — сказала она так, будто рассказывала это Борису, а не мне.
— Где? — спросил я.
— Часа два назад. Мне на работу из больницы позвонили.
Мы с Борисом переглянулись.
— Ого, — сказал я. — Что случилось? Машину угробил?
— У него алкоголь в крови был 3,9 промилле.
Эта цифра — в отличие от информации о том, что он пил — мне ничего не говорила.
— Ничего себе, — сказал я, засовывая мелочь в карман. — И когда его выпишут?
Она тупо посмотрела на меня:
— Выпишут?
— Ну, из больницы.
Она быстро-быстро замотала головой, поискала взглядом стул, нашла, села.