Щегол
Шрифт:
— Ага, — ответил он, вскинув бровь. — И дети тоже. Близнецы.
— Мать твою.
— Да, — с горечью ответил он. — Родились, когда я еще совсем был молодой — слишком молодой. Время было не самое лучшее, но она захотела их оставить: Боря, как ты можешь — ну что мне было делать? По правде сказать, я их и знаю-то не слишком хорошо. И самого младшего — его нет на фото — самого младшего я даже не видел ни разу. Ему всего-то — сколько же? Недель шесть?
— Чего? — Я снова взглянул на снимок, пытаясь как-то совместить эту здоровую нордическую семью
— Не-не-не. — Принесли водку, запотевший графин и два крохотных стаканчика, он плеснул нам по стопке. — Астрид с детьми просто почти все время в Стокгольме. Иногда зимой приезжает в Аспен, покататься на лыжах — она была чемпионкой, участвовала в Олимпийских играх, когда ей девятнадцать было.
— Да ну? — спросил я, изо всех сил стараясь, чтоб это не прозвучало так, будто я ему не верю.
Если присмотреться, то сразу бросалось в глаза, что дети были уж слишком светленькие, слишком хорошенькие, чтоб иметь к Борису хоть какое-то отношение.
— Да, да, — очень серьезно ответил Борис, энергично кивая головой. — Ей-то всегда надо быть поближе к лыжне — а ты меня знаешь, терпеть не могу этот сраный снег, ха! Папаша ее — правый до ужаса, нацист прямо. Поэтому неудивительно, что у Астрид депрессия случается, с таким-то отцом! Мерзотный старый говнюк! Но они все как один бедные, несчастные люди, шведы эти! То смеются и бухают, а через секунду — мрак, ни слова. Dzickujc, — сказал он официанту, который принес поднос закусок: черный хлеб, картофельный салат, два вида селедки, салат из огурцов со сметаной, фаршированные капустные листья, маринованные яйца.
— А я и не знал, что они тут и еду подают.
— Они и не подают, — ответил Борис, намазывая маслом кусочек черного хлеба и посыпая его солью. — Но я умираю с голоду. Попросил их принести что-нибудь из соседнего заведения, — он звякнул стопкой о мой стакан. — Sto lat! [56] — сказал он старый свой тост.
— Sto lat. — Водка была ароматная, приправленная какими-то горькими травками, которых я не мог распознать на вкус.
56
Сто лет (польск.). Это тост и известная застольная песня.
— Ладно, — сказал я, утащив у него еды. — А Мириам?
— А?
Я растопырил пальцы, старый наш жест из детства — объясни, мол.
— А, Мириам! Она на меня работает! Правая рука, так, наверное, это называется. Хотя, скажу тебе, она стоит всех рук. Господи, какая женщина! Уж поверь, немного таких, как она, найдется. Чистое золото. Так, так, — сказал он, подлив мне водки, двинув мой стакан обратно. — Za vstrechu! — Он поднял свой стакан.
— А разве не моя
— Да, твоя, — он звякнул стаканом о стакан, — но я есть хочу, а ты не торопишься.
— Тогда за встречу.
— За встречу! За удачу! За то, что мы снова вместе!
Мы выпили, и Борис тотчас же накинулся на еду.
— Так чем же именно ты занимаешься? — спросил я его.
— Тем-сем. — Ел он по-прежнему с невинной детской прожорливостью. — Много чем. Кручусь-верчусь, понимаешь?
— А живешь где? В Стокгольме? — спросил я, когда он не ответил на первый вопрос.
Он сделал размашистый жест.
— Везде.
— То есть в?..
— Ну, короче. В Европе, в Азии, в Северной и Южной Америке…
— Это обширная территория.
— Ну, — ответил он с набитым селедкой ртом, утирая с подбородка сметанный сгусток, — у меня еще маленький бизнес, если ты понимаешь, о чем я.
— Что-что?
Он запил селедку огромным глотком пива.
— Ну, сам знаешь, как оно все. Официальный мой бизнес — это типа агентство по уборке помещений. Работают там в основном поляки. В названии мы скаламбурили неплохо. «Пан-американский клининг». Дошло? — он откусил от маринованного яйца. — А слоган у нас знаешь какой? «Уберем без следа!», ха!
Эту тему я решил дальше не развивать.
— Так ты все это время был в Штатах?
— Ну нет. — Он снова налил нам по стопке, потянулся ко мне со стаканом. — Я много путешествую. Тут я бываю месяца полтора в год, ну два. А все остальное время…
— В России? — спросил я, опрокинув стопку, утерев рот тыльной стороной ладони.
— Нечасто. В Северной Европе. В Швеции, Бельгии. В Германии иногда.
— А я думал, ты вернулся туда.
— А?
— Ну, потому что. От тебя никаких вестей не было.
— A-а, — Борис смущенно потер нос. — Да все как-то было с ног на голову. Помнишь, у тебя дома тогда — ну, последнюю ночь?
— Еще бы.
— Ну вот. Я в жизни столько наркоты не видел. Пятнадцать граммов коки — и я ни крошечки ведь не продал, ни четвертушечки грамма. Понараздавал кучу, это верно, в школе стал модным, ха! Меня все любили! Но большую часть — сам снюхал. Потом, помнишь те пакетики — с таблетками разными? Такие маленькие там были, зелененькие? Это мощнейший препарат — рак, последняя стадия, все такое, отец у тебя плотно торчал, наверное, если уже это ел!
— Да, меня от них тоже вштырило.
— Ну, тогда ты меня понимаешь! И не делают ведь больше старого доброго зелененького оксика! Теперь везде типа защита от наркоманов, не ширнешься им больше, не занюхаешь. Но отец твой! Не пил, значит, а вот это жрал? Да лучше бухим валяться на улице, да что угодно. Я когда первый раз попробовал — и до второй дорожки не дошел, вырубился бы, не будь Котку рядом, — он провел рукой по горлу, — пфф!
— Ага, — ответил я, вспомнив, как сам с тупым блаженством клевал носом об стол у себя в комнате, у Хоби дома.