Щель

Ерофеев Виктор Владимирович

Впрочем, с экзистенциальной точки зрения вера в слово может быть поставлена под сомнение. Будь Бродский верным учеником Киркегора и Шестова, у него было бы два пути. Либо, в конечном счете, замкнуться в молчании, поскольку отчаяние парализует самую возможность коммуникации, попросту делает ее бессмысленной. Либо совершить «скачок» (если пользоваться терминологией Камю, исследовавшего подобный казус именно у Кьеркегора и Шестова) и в глубине отчаяния найти источник веры.

Бродский решает дилемму как поэт. Молчание, естественно, не соответствует природе поэтического таланта. Что касается «скачка», то Бродский сознается в недостаточности своих метафизических возможностей.

Поэтому он придает слову значение абсолюта, мимоходом ссылаясь на первую строку Евангелия от Иоанна: «В начале было Слово…» – впрочем, роль ссылки здесь скорее

метафорическая. Бродский возвел слово в абсолют, исходя главным образом из своих юношеских представлений о культуре (отразившихся в эссе «Меньше единицы», где он писал, обобщая опыт своего послевоенного поколения: «Книги… держали нас в своей абсолютной власти. Диккенс был более реален, чем Сталин или Берия… Книги становились первой и единственной реальностью в то время, как самая реальность рассматривалась как бессмыслица или помеха»), затем дополненных опытом поэта: «…слова и то, как они звучат, важнее для поэта, нежели идеи и убеждения. Когда дело идет к стихотворению, в начале по-прежнему стоит слово».

Этот вывод, по дурной традиции, можно было бы отнести к формализму, не имей он противоположного значения. По логике Бродского, вступая в поэзию по каким угодно соображениям, поэт в результате отдает себя во власть языка, который определяет прошлое, настоящее и будущее культуры, то есть является ее главным хранителем. Язык, выступая как некая совокупность коллективной памяти, диктует поэту его место и его роль в тот самый момент культуры, который совпадает с моментом его жизни. В этом смысле поэт несвободен – эта несвобода не только не вызывает у Бродского бунтарской реакции, но охотно им принимается, поскольку в конце концов оказывается лишь мнимой несвободой. Определив инструментальность поэта, язык дает ему силы, каких у него иначе не могло бы быть, ведет его куда дальше, чем он бы шел сам, по своему произволу, и свобода – здесь парадоксальным образом возникает формула Маркса – превращается именно в осознанную необходимость служения языку. «Сколь бы драматичен ни был непосредственный опыт человека, он всегда перекрывается опытом инструмента, – пишет Бродский в эссе о Марине Цветаевой. – Поэт же есть комбинация инструмента с человеком в одном лице, с постоянным преобладанием первого над вторым. Ощущение этого преобладания ответственно за тембр, осознание его – за судьбу».

Стихи Бродского, в своей совокупности, представляют собой гимн слову, все пишется во славу его:

Слушай, дружина, враги и братие!Все, что творил я, творил не ради яславы в эпоху кино и радио,но ради речи родной, словесности.За каковое раденье-жречество(сказано ж доктору: сам пусть лечится),чаши лишившись в пиру Отечества,ныне стою в незнакомой местности.

Именно вера в слово вводит Бродского в классическую эстетику, сохраняет его экзистенциальное право быть поэтом, не чувствующим абсурдности своего положения, подозревать за культурой серьезный и неразгаданный смысл и, что тоже важно, сдерживать капризы своенравного лирического «я», иначе его – в рамках эмоционального квадрата – начинает швырять во все стороны: от любовного безумства к ироническому признанию, от утверждения своей гениальности к утверждению собственного ничтожества. Такая качка не может не приводить к парадоксам, способным озадачить критику, к которой, как выясняется из сборника эссе, Бродский не питает особой любви, так как она слишком удалена от подлинного творчества, чтобы оценивать его адекватно.

Мнения самого Бродского о литературе часто пристрастны и спорны, но не лишены внутренней логики. Об этом можно судить, в частности, по негативным суждениям о Толстом, которому Бродский – словно по традиции места жительства, по следам Мережковского – предпочитает Достоевского. В XX веке особенно высоко Бродский ставит прозу Платонова, верно отмечая, что он «подчинил себя языку эпохи, увидев в нем такие бездны, заглянув в которые однажды он уже более не мог скользить по литературной поверхности, занимаясь хитросплетениями сюжета, типографскими изысками и стилистическими кружевами».

Не следует приуменьшать скептицизма изгнанника, но он не распространяется при всем том на веру Бродского

в русскую культуру. Он отстаивал ее достоинство, например, в полемике с чешским писателем, живущим на Западе, Миланом Кундерой, создателем теории среднеевропейской культуры, повернутой будто бы спиной к иррациональной, надсадной культуре России (представленной у него прежде всего Достоевским). «Сущность подавляющего числа романов Достоевского, – возражал Бродский (доступно и незатейливо), – состоит в борьбе за человеческую душу, ибо писатель предполагал, что человек является существом духовным». Бродскому также принадлежат слова об «огромной культуре» России, сказанные им в 80-е годы: «Россия – страна с огромными ресурсами, с невероятными человеческими возможностями. И какой бы отток культуры, интеллигенции из нее ни происходил, она рано или поздно из своих недр что-нибудь эдакое выдаст и всех удивит. Это, если угодно, количественный эффект. Это просто огромная страна, огромная культура. А в том, что касается литературы, один из самых грандиозных языков. И поэтому совершенно неизбежно, что в недрах этого языка будут возникать явления, которые нас будут сводить с ума. Независимо от того, где будет находиться человек, говорящий или пишущий на этом языке».

Единственным долгом поэта перед обществом Бродский считает долг «писать хорошо». В сущности, даже не столько перед обществом, сколько перед мировой культурой. Задача поэта – найти свое место в культуре и соответствовать ему.

Но найти свое место в культуре – не значит получить пожизненный мандат. Эстетика здравого смысла хороша для пьяной эпохи; когда время трезвеет, она начинает тяготеть к резонерству. Этому способствует и положение литературного генерала, в которого постоянно рискует превратиться бывший рыжий ленинградец в вельветовых штанах, брезгливо оценивающий и переоценивающий литературные дарования. Возникает движение к поэзии когда-то осмеянного «рапорта» – рапорта о собственной особо выдающейся судьбе.

Стихотворение «Осенний крик ястреба» – это попытка поэта разобраться в своем настоящем положении. Необходимо удержаться на высоте, найти смысл в одиночестве и свободе, превратить их в катализатор поэзии, избежать банальности и самоповтора. Сложность еще и в том, что – если обыграть слова самого Бродского – сумма двух культур, американской и русской, для языкового состояния поэта может оказаться меньше каждого из слагаемых.

Утрата связи с живым, меняющимся русским языком не может пройти бесследно, это плата за судьбу, которая – через страдания, муки и фанаберии поэта – предоставляет ему право почувствовать себя в полной мере инструментом языка в тот момент, когда «личный» язык оказывается не в обычном состоянии данности, а в положении ускользающей ценности, и осенний крик ястреба приобретает болезненную пронзительность.

Рембо как Рембо

Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо

Рембо Рембо Рембо

Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо всего четыре года Рембо Рембо

Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо

Рембо Рембо Рембо Рембо Интеллигенция дует на

холодное молоко Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо

Рембо

Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо Рембо