Щенки Земли

Диш Томас Майкл

— Это просто Мальтус, — подвел он итог. — Мы с тобой увеличиваемся в геометрической прогрессии, тогда как наши ресурсы возрастают только в арифметической. Технология производит, что может, но животное по имени человек может производить больше.

— Ты все еще говоришь об этих детях в Китае? — спросила она.

— Значит, ты слушала?! — сказал он с удивлением в голосе.

— Ты знаешь, все, в чем они нуждаются, эго контроль за рождаемостью, такой же как у нас. Им надо научиться пользоваться противозачаточными средствами. И еще педерасты — они собираются легализовать педерастов! Я слышала

об этом в новостях. Можешь ты себе это представить?

— Двадцать лет назад это могло бы быть хорошей идеей, — сказал он, — но теперь, согласно данным большого компьютера МТИ, ничто не в силах обуздать эту кривую. К две тысячи третьему году она доберется до двадцати миллиардов, и наступит ад, демографическое половодье. Время моей теории уже пришло.

Мина вздохнула:

— Расскажи мне о своей теории.

— Ну, для выполнения любого решения потребуется соблюдение двух условий. Решение должно быть соразмерно масштабу проблемы — десяти миллиардам живущих ныне людей. И оно должно проявить свою действенность сразу и повсюду. Больше нет времени на испытательные программы, вроде тех десяти тысяч австралиек, подвергнутых стерилизации. Это не позволит довести дело до конца.

— Одна девушка, с которой я вместе ходила в школу, была стерилизована. Ты знал об этом? Ильза Штраусе. Она говорила, что это ни капельки ей не повредило, и она такая довольная… понимаешь… веселится как всегда. Единственное, чего она больше не может… ну, понимаешь… больше не может кровоточить.

— Ты не хочешь выслушать мою теорию.

— Я думала, что ты уже рассказал.

— Идея пришла мне в начале шестидесятых, когда звучала сирена Гражданской Обороны.

— Что такое сирена Гражданской Обороны? — спросила она.

— Не говори мне, что ты никогда не слыхала никаких сирен в Германии! — сказал он.

— О да, — сказала она. — Когда я была девочкой, все время. Джимми, мне кажется, ты говорил, что мы сперва остановимся у Мухаммеда?

— Ты действительно так уж сильно хочешь мороженого с сиропом?

— В этой больнице такое ужасное питание. Это моя последняя возможность.

— Ну хорошо, — сказал он. Он вернул автомобиль на медленную полосу, перевел на ручное управление и покатил к въезду на Пассейк-бульвар. Мороженица Мухаммеда притаилась в конце боковой улочки на вершине небольшого крутого пригорка. Скиллиман помнил этот магазин с детства. Он был одной из немногих вещей, которые никак не изменились за тридцать лет, хотя из-за нехваток качество мороженого нет-нет да скатывалось вниз.

— Мы возьмем с собой ребенка? — спросила она.

— Ему хорошо и здесь, — сказал Скиллиман.

— Мы не сможем побыть там подольше, — сказала она. Она со стоном выбралась из машины и положила руку на свой раздутый живот. — Он снова шевельнулся, — прошептала она.

— Теперь уже не так долго, — сказал он. — Закрой дверцу, Мина.

Мина закрыла правую дверцу. Он взглянул на ручной тормоз и на малютку Билла, который безмятежно таращился на бутафорское рулевое колесо из оранжевой пластмассы, украшавшее его детское сиденье.

— Это не долго, сосунок, — шепнул Скиллиман сыну.

Когда они входили через стеклянную дверь магазина, продавец закричал им:

— Ваша машина? Сэр, ваша машина?

— В чем дело? — Скиллиман притворился, что не понимает его.

— Ваш

«меркурий»! — пронзительно завопил продавец.

Красный «меркурий» катился с пригорка — поставленный на нейтральную передачу — плавно ниспадающей кривой вниз по боковой улочке, торопясь влиться в поток движения на Пассейк-бульваре. «Додж» врезался справа в его переднюю часть и начал забираться на капот. «Корвейр», который шел следом за «доджем», свернул в сторону и сзади ударился в «меркурий», который стал складываться наподобие аккордеона.

Скиллиман, стоя снаружи холла мороженицы, сказал своей жене:

— Это более или менее то, о чем я пытался рассказать тебе.

Она спросила:

— Что?

Он ответил:

— Когда говорил о своей теории.

Конец

26

И всегда, неотвратимо, происходит возврат к этому простому факту, факту смерти. О… если бы время не было таким текучим! Тогда разум мог бы овладеть им и принудить остановиться. Ангелы обнаружились бы тогда в их непреходящем облике!

Но тогда, в самый срединный миг этого Фаустова мгновения, можно было бы овладеть болью, и я желаю только одного — ускорения времени. Но оно не идет, а мечется туда и сюда, вверх и вниз, из жара в холод, а потом наступает депрессия.

Не имею понятия, сколько дней или часов прошло с тех пор, как я наскоро набросал мою сказочку для Хааста. Пишу в лазарете, я еще очень слаб.

27

Наихудший момент наступил сразу же, как только я закончил «Скиллимана». Это был легкий припадок, и я понял, что такое истерика перед надвигающейся слепотой.

Я был уверен, что если ослепну, то покончу с собой. Что, кроме света, питает разум? Музыка, в лучшем случае, — всего лишь эстетический супчик. Я не Мильтон и не Джойс. Янгерманн как-то написал:

Гораздо глаз ценнее уха;Глаз видит, пользы что от уха,Помимо слуха.С большим желанием я бы добавил к этому:Если ослеп ты, то должен датьДело ушам:Многое взятьЧеловечьим под силу умам.

Я слишком слаб, чтобы думать и что-то делать. Кажется, я ощущаю давление каждой мысли на извилины моего больного мозга. Возможно, трепанация черепа дала бы ответ!

28

На прикроватном столике внушительная груда записок от Хааста. Простите, X.X., но я в них еще не заглядывал. Провожу время, изучая высокий стакан с водой, разглядывая фактуру ткани постельного белья, мечтая о солнечном свете.

Ах, сладострастие выздоровления!

29

Хааст высказывает массу недовольства по поводу «Скиллимана, или Демографического взрыва». Главное — это клевета. У X.X. поистине склад ума издателя. Эти мои фантазии, за уши притянутые к некоторым неоспоримым фактам (Скиллиман женился на немецкой школьнице по имени Мина; ее мать живет в Дахау; они имеют пятерых детей), в глазах Хааста — только отягчающие мою вику обстоятельства.