Щит и меч. Книга первая
Шрифт:
— Но! Но! — прикрикнул обер-лейтенант. — Вперед! — Конвой толкнул одного из арестованных прикладом.
Тот, качаясь на окровавленных ступнях, медленно двинулся вдоль платформы, товарищ его плелся следом.
— Быстрее! — снова выкрикнул обер-лейтенант. — Быстрее!
И, обернувшись к пассажирам, с испуганными лицами наблюдавшим за происходящим, приказал раздраженно:
— По вагонам, на место, живо!
И все пассажиры ринулись в вагоны, толкаясь в проходах так, будто промедление угрожало им смертью.
Толпа подхватила Вайса, затолкала
Захлопнулась дверца тюремного вагона. Поезд отошел без сигнала, покатился дальше, на запад. И опять отстукивали свое колеса…
Неожиданно Иоганн вспомнил, что когда он читал в каком-нибудь романе, как герой его что-то особое, таинственное слышит в перестуке колес, это казалось ему смешной выдумкой. А сейчас он невольно поймал себя на том, что мерный, ритмичный, всегда успокаивающий стук вызывает тревогу.
И, вглядываясь в пассажиров, тщетно пытающихся сохранить прежнее выражение спокойствия и уверенности, он на лицах многих из них заметил тревогу. Было очевидно, что репатрианты из своего безмятежного далека в ином свете представляли себе «новый порядок», устанавливаемый их соотечественниками, и рассчитывали, что возвращение на родину будет обставлено празднично. И как ни был потрясен Иоганн увиденным, как ни сострадал польским героям, он с радостью и успокоением понял: нацеленность Германии на границы его отчизны не может оставаться тайной, и польские патриоты любой ценой — даже ценой своей жизни — известят об этом командование советских войск. Эта мысль возвратила Иоганну хладнокровие, которое он было утратил.
Несколько успокоившись, Иоганн решил навестить Генриха, ехавшего в мягком вагоне, напомнить ему о себе, ведь они перед отъездом не ладили.
Были обстоятельства, неизвестные Вайсу.
Когда Генрих Шварцкопф вместе с Папке приехал на вокзал, здесь его ждал Гольдблат.
Профессор выглядел плохо. Лицо опухшее, в отеках, он тяжело опирался на трость с черным резиновым наконечником.
Генрих смутился, увидев Гольдблата. Но профессор истолковал его смущение по-своему, в выгодном для Генриха смысле. Он сказал:
— Я понимаю тебя, Генрих. Но Берта вспыльчива. Я уверен, что она испытывает в эти минуты горестное чувство разлуки с тобой. — Профессор был прав, Берта действительно испытывала горестное чувство, но не потому, что уезжал Генрих, — с ним, она считала, уже все кончено; ей было больно за отца, который, вопреки всему происшедшему, решился в память дружбы со старым Шварцкопфом на ничем не оправданный поступок.
Профессор явился на вокзал с толстой папкой. В этой папке были работы Гольдблата, которые Функ пытался недавно забрать из квартиры профессора. (Это темное дело Функу не удалось довести до конца: своевременно вмешался угрозыск.) И вот профессор решил несколько своих особо ценных работ подарить сыну покойного друга.
Протягивая Генриху папку чертежей, перетянутую брючным ремнем, профессор сказал:
— Возьми, Генрих. Ты
Генрих побледнел и сказал:
— Я у вас ничего не возьму.
— Напрасно, — сказал профессор и, внимательно взглянув в глаза Генриху, добавил: — Ты ведь хотел получить их. Но почему-то иным способом, минуя меня.
Папке шагнул к Гольдблату.
— Разрешите, профессор. — И, кивнув на Генриха, произнес, как бы извиняясь за него: — Он просто не понимает, какой вы ему делаете ценнейший подарок.
— Нет, — сказал профессор, — вам я этого не даю. — И прижал папку к груди.
— Пошли, — приказал Генрих и толкнул Папке так, что тот едва устоял на месте.
— Бедный Генрих, — сказал профессор. И повторил: — Бедный мальчик.
Берта застала только конец этой сцены, — не выдержав, она приехала вслед за отцом на вокзал.
Не взглянув на Генриха, она взяла у отца папку и, поддерживая его под руку, вывела на вокзальную площадь.
В такси профессору стало плохо. Ему не следовало после сердечного приступа сразу выходить из дому. Но он крепился, говорил дочери, утешая ее:
— Поверь мне, Берта, если бы Генрих взял мою папку, я бы с легким сердцем вычеркнул этого человека из своей памяти и постарался бы сделать все, чтобы и ты поступила так же. Но он не взял ее. Значит, в нем осталась капля честности. И теперь я жалею этого мальчика.
— Папа, — с горечью сказала Берта, — в Берлине он наденет на рукав повязку со свастикой и будет гораздо больше гордиться своим дядей штурмбаннфюрером Вилли Шварцкопфом, чем своим отцом — инженером Рудольфом Шварцкопфом, который называл тебя своим другом.
Профессор сказал упрямо:
— Нет, Берта, нет. Все-таки он не решился взять у меня папку.
Всего этого Иоганн Вайс не знал.
Пройдя через весь состав, Вайс осторожно постучал в дверь купе мягкого вагона.
Генрих сдержанно улыбнулся Вайсу, небрежно представил его пожилой женщине с желтым, заплывшим жиром лицом, предложил кофе из термоса, спросил:
— Ну, как путешествуешь? — И, не выслушав ответа, почтительно обратился к своей попутчице: — Если вы, баронесса, будете нуждаться в приличном шофере… — повел глазами на Вайса, — мой отец был им доволен.
Хотя у Шварцкопфов не было своей машины и, следовательно, Вайс не мог служить у них шофером, он встал и склонил голову перед женщиной, выражая свою готовность к услугам. Она сказала со вздохом, обращаясь к Генриху:
— К сожалению, он молод, и ему придется идти в солдаты. А у меня нет достаточных связей среди наци, чтобы освободить нужного человека от армии.
— А фельдмаршал? — напомнил Генрих.
Баронесса ответила с достоинством:
— У меня есть родственники среди родовитых семей Германии, но я не осведомлена, в каких они отношениях с этим нашим фюрером. — Усмехнулась: — Кайзер не отличался большим умом, но все-таки у него хватало ума высоко ценить аристократию.