Сдается в наем
Шрифт:
Пять минут спустя, поднимаясь на крыльцо и прилагая все усилия, чтобы казаться недовольным, Джон услышал в столовой звонкий голос Флёр:
– Ох, я до смерти голодна. Вот мальчишка! Собирается стать фермером, а сам заблудился. Идиот!
IX. ГОЙЯ
Завтрак кончился, и Сомс поднялся в картинную галсрею в своём доме близ Мейплдерхема. Он, как выражалась Аннет, «предался унынию». Флёр ещё не вернулась домой. Её ждали в среду, но она известила телеграммой, что приезд переносится на пятницу, а в пятницу новая телеграмма известила об отсрочке до воскресенья; между тем, приехала её тётка, её кузены Кардиганы и этот Профон, и ничего не ладилось, и было скучно, потому что не было Флёр. Сомс стоял перед Гогэном – самым больным местом своей коллекции. Это безобразное большое полотно он купил вместе с двумя ранними Матиссами [28] перед самой войной, потому что вокруг пост-импрессионистов подняли такую шумиху. Он раздумывал, не избавит ли его от них Профон бельгиец, кажется, не знает, куда девать деньги, – когда услышал за спиною голос сестры: «По-моему, Сомс, эта вещь отвратительна»,
28
…он купил вместе с двумя ранними Матиссами…– Имеются в виду картины, относящиеся к раннему периоду творчества французского художника Анри Матисса (1869—1954).
– Да? – сказал он сухо. – Я отдал за неё пятьсот фунтов.
– Неужели! Женщины не бывают так сложены, даже чернокожие.
Сомс невесело усмехнулся:
– Ты пришла не за тем, чтобы мне это сообщить.
– Да. Тебе известно, что у Вэла и его жены гостит сейчас сын Джолиона?
Сомс круто повернулся.
– Что?
– Да-а, – протянула Уинифрид, – он будет жить у них всё время, пока изучает сельское хозяйство.
Сомс отвернулся, но голос сестры неотступно преследовал его, пока он шагал взад и вперёд по галерее.
– Я предупредила Вэла, чтобы он ни ему, ни ей не проговорился о старых делах.
– Почему ты мне раньше не сказала?
Уинифрид повела своими полными плечами.
– Флёр делает, что захочет. Ты её всегда баловал. А потом, дорогой мой, что здесь страшного?
– Что страшного? – процедил сквозь зубы Сомс. – Она… она…
Он осёкся. Юнона, носовой платок, глаза Флёр, её вопросы и теперь эти отсрочки с приездом – симптомы казались ему настолько зловещими, что он, верный своей природе, не мог поделиться опасениями.
– Мне кажется, ты слишком осторожен, – начала Уинифрид. – Я бы на твоём месте рассказала ей всю историю. Нелепо думать, что девушки в наши дни те же, какими были раньше. Откуда они набираются знаний, не могу сказать, но, по-видимому, они знают все.
По замкнутому лицу Сомса прошла судорога, и Уинифрид поспешила добавить:
– Если тебе тяжело говорить, я возьму на себя.
Сомс покачал головой. Пока ещё в этом не было абсолютной необходимости, а мысль, что его обожаемая дочь узнает о том старом позоре, слишком уязвляла его гордость.
– Нет, – сказал он, – только не теперь. И если будет можно – никогда.
Уинифрид смолчала. Она все более и более склонялась к миру и покою, которых Монтегью Дарти лишал её в молодости. И так как вид картин всегда угнетал её, она вскоре за тем сошла вниз, в гостиную.
Сомс прошел в тот угол, где висели рядом его подлинный Гойя и копия с фрески «La Vendimia». Появление у него картины Гойи служило превосходной иллюстрацией к тому, как человеческая жизнь, яркокрылая бабочка, может запутаться в паутине денежных интересов и страстей. Прадед высокородного владельца подлинного Гойи приобрел картину во время очередной испанской войны – в порядке откровенного грабежа. Высокородный владелец пребывал в неведении относительно ценности картины, пока в девяностых годах прошлого века некий предприимчивый критик не открыл миру, что испанский художник по имени Гойя был гением. Картина представляла собой не более как рядовую работу Гойи, но в Англии она была чуть ли не единственной, и высокородный владелец стал известным человеком. Обладая разнообразными видами собственности и той аристократической культурой, которая не жаждет только чувственного наслаждения, но зиждется на более здоровом правиле, что человек должен знать все и отчаянно любить жизнь, – он держался твердого намерения, покуда жив, сохранять у себя предмет, доставляющий блеск его имени, а после смерти завещать его государству. К счастью для Сомса, палата лордов в 1909 году [29] подверглась жестоким нападкам, и высокородный владелец встревожился и обозлился. «Если они воображают, – решил он, – что могут грабить меня с обоих концов, они сильно ошибаются. Пока меня не трогают и дают спокойно наслаждаться жизнью, государство может рассчитывать, что я оставлю ему в наследство некоторые мои картины. Но если государство намерено травить меня и грабить, будь я трижды проклят, если не распродам к черту всю свою коллекцию. Одно из двух: или мою собственность, или патриотизм, а того и другого сразу они от меня не получат». Несколько месяцев он вынашивал эту мысль, потом в одно прекрасное утро, прочитав речь некоего государственного мужа [30] , дал телеграмму своему агенту, чтобы тот приехал и привез с собою Бодкина. Осмотрев коллекцию, Бодкин, чье мнение о рыночных ценах пользовалось среди знатоков наибольшим весом, заявил, что при полной свободе действий, продавая картины в Америку, Германию и другие страны, где сохранился интерес к искусству, можно выручить значительно больше, чем если продавать их в Англии. Патриотизм высокородного владельца, сказал он, всем хорошо известен, но в его коллекции что ни картина, то уникум. Высокородный владелец набил этим мнением свою трубку и раскуривал его одиннадцать месяцев. На двенадцатом месяце он прочитал еще одну речь того же государственного мужа и дал агенту телеграмму: «Предоставить Бодкину свободу действий». Вот тогда у Бодкина и зародилась идея, спасшая Гойю и еще два уникума для отечества высокородного владельца. Одной рукой Бодкин выдвигал картины на иностранные рынки, а другой составлял список частных английских коллекционеров. Добившись в заморских странах предложения наивысшей цены, какой, по его мнению, можно было ожидать, он предлагал картину и установленную цену вниманию отечественных коллекционеров, приглашая их из чувства патриотизма заплатить больше. В трех случаях (включая случай с Гойей) из двадцати одного эта тактика увенчалась успехом. Спросят, почему? Один из коллекционеров был пуговичным фабрикантом и, заработав большие деньги, желал, чтобы его супруга именовалась леди Баттонс [31] . Посему он купил за высокую
29
…палата лордов в 1909 году подверглась жестоким нападкам…– Имеется в виду конституционный конфликт 1909—1910 гг. между палатой общин, где большинство принадлежало либералам, и палатой лордов – цитаделью консерваторов. Конфликт возник вследствие беспрецедентной попытки лордов отклонить бюджет, внесенный правительством либералов; спор закончился лишением палаты лордов права налагать «вето» на законы, касающиеся денежных средств.
30
…прочитав речь некоего государственного мужа…– Вероятно, имеется в виду Ллойд Джордж (1863—1945), который во время конституционного кризиса произносил «ультралевые» речи.
31
Buttons – по-английски «пуговицы».
32
Хогарт Уильям (1697—1764) —английский художник-сатирик.
33
Мане Эдуар (1832—1883) – французский художник, один из основоположников импрессионизма в живописи
Он всё ещё глядел на картину, когда запах сигары защекотал ему ноздри и за спиной послышался голос:
– Итак, мистер Форсайт, что вы думаете делать с этой маленькой коллекцией?
Противный бельгиец, мать которого – точно не довольно и фламандской крови – была армянкой! Преодолев невольное раздражение, Сомс спросил:
– Вы знаете толк в картинах?
– Да, у меня у самого собрано кое-что.
– Есть у вас пост-импрессионисты?
– Да-а! Я их люблю.
– Каково ваше мнение об этой вещи? – сказал Сомс, указывая на Гогэна.
Мсье Профон выставил вперёд нижнюю губу и заострённую бородку.
– Очень недурно, – сказал он. – Вы хотите это продать?
Сомс подавил инстинктивно навернувшееся: «Нет, собственно», – ему не хотелось прибегать с иноземцем к обычным уловкам.
– Да, – сказал он.
– Сколько вы за неё хотите?
– То, что отдал сам.
– Отлично, – сказал мсье Профон. – Я с удовольствием возьму у вас эту маленькую картинку. Пост-импрессионисты очень нежизненны, но они забавны. Я не слишком интересуюсь картинами, хотя у меня есть кое-что, совсем маленькое собрание.
– А чем вы интересуетесь?
Мсье Профон пожал плечами.
– Жизнь очень напоминает драку мартышек из-за пустого ореха.
– Вы молоды, – сказал Сомс.
Профону, видно, хочется обобщений, но, право же, он мог бы и не напоминать, что собственность утратила свою былую прочность.
– Я ни о чём не тревожусь, – отвечал с улыбкой мсье Профон. – Мы рождаемся на свет и умираем. Половина человечества голодает. Я кормлю маленькую ораву ребятишек на родине моей матери; но что в том пользы? Я мог бы с тем же успехом бросать деньги в реку.
Сомс смерил его взглядом и вернулся к своему Гойе. Непонятно было, чего хочет бельгиец.
– На какую сумму выписать мне чек? – продолжал мсье Профон.
– Пятьсот, – коротко сказал Сомс, – но я не хотел бы навязывать вам картину, если она так мало вас интересует.
– О, не беспокойтесь, – ответил мсье Профон. – Я буду счастлив приобрести эту вещицу.
И он выписал чек вечным пером с тяжёлой золотой отделкой. Сомс тревожно наблюдал за процедурой. Каким образом узнал этот господин, что он хочет продать Гогэна? Мсье Профон протянул ему чек.
– Англичане очень странно относятся к картинам. И французы тоже, да и мои соотечественники. Очень странно.
– Я вас не понимаю, – деревянным голосом сказал Сомс.
– Словно это шляпы, – загадочно произнёс мсье Профон. – Большие и маленькие, кверху поля или книзу – все по моде. Очень странно.
Он улыбнулся и поплыл прочь из галереи, синий и крепкий, как дым его превосходной сигары.
Сомс принял чек с таким чувством, словно Профон поставил под вопрос истинную ценность собственничества. «Космополит», – думал он, наблюдая, как Профон и Аннет сходят с веранды и направляются к реке. Что нашла его жена в этом бельгийце? Сомс не понимал – разве что ей приятно поговорить на родном языке; и тотчас промелькнуло в его мыслях то, что Профон назвал бы «маленьким сомнением»: не слишком ли красива Аннет, чтобы безопасно расхаживать с подобным «космополитом»? Даже на таком расстоянии Сомс видел синий дымок сигары мсье Профона, клубившийся в ровном свете солнца; я его серые замшевые ботинки и серую фетровую шляпу: мсье изысканный щёголь. И видел он также, как быстро его жена повернула голову, так прямо сидевшую над соблазнительной шеей и плечами. Этот поворот шеи всегда казался Сомсу немного показным и каким-то опереточным – не вполне приличным для леди. Гуляющие шли по узкой дорожке в нижнем конце сада. К ним присоединился молодой человек во фланелевом костюме – верно, какой-нибудь воскресный гость, приехавший по реке. Сомс вернулся к своему Гойе. Он ещё смотрел на Флёр-виноградаршу, встревоженный новостью, которую сообщила ему Уиннфрид, когда голос его жены сказал: