Сделай это нежно

Роздобудько Ирэн Виталиевна

– Страшно… Княгиня – барыня уважаемая. Я когда маленький был, каждый год ходил во дворец – за подарком!

– А мы с отцом у нее на лесопилке работали. Каждый день – горячие обеды, мясо… Борщ с грибами, эх…

– Да они поди и нынче вареники наминают! – вскинулся Андрюха. – А мы тут с голодухи пухнем! Ну-ка, вставай-поднимайся! Тоже мне – нашлись защитники хреновы! Айда к старухе на ужин! Теперя – наше время! Не откажет.

Молча шли сквозь заснеженный сад.

Вокруг – ни души, только в нижней комнате дворца

теплился огонек.

Подошли к двери. Постучали.

Сначала тихо, робко – еще крепко хранилась память о былом величии господ.

Потом – настойчиво, злобно: к черту этих народных кровопийц!

– Мы теперя хозяева! Открывай! – кричал Андрюха.

И ночь разносила эхом голоса его товарищей:

– Открывай! Мы теперя здесь…

А в комнате над столом замерли темные фигуры, не зная, что делать.

– Ну, вот вам и новая власть, – сказал Владимир. – Дождались. Бежим отсюда – черным ходом…

Княгиня пожала плечами:

– Нам бояться нечего, сынок, мы – женщины. А вот ты иди от греха подальше, а то в солдаты заберут. Спрячешься у лесничего – он твой молочный брат, не выдаст. Утром вернешься. А мы здесь как-то уж уладим…

Накинув кожух и схватив в руки узелок, Владимир выскочил в ночь.

Услышал за спиной, как мать пошла открывать дверь, и побежал к молочному брату. Может, утром помощь понадобится, тот с властью на короткой ноге…

– Почему так поздно, господа солдаты? – строго спросила Мария, придерживая дверь рукой.

Три тени робко отступили.

Слишком величественный вид был у этой старой женщины.

Но Андрюха быстро совладал со своим прежним страхом перед хозяевами:

– Господ сейчас нет! Мы все теперя равны. Поэтому пришли к вам на ужин, потому что кишки урчат…

– Что ж, пожалуйста, – пропустила она их в дом. – Только ужинать у нас нечем.

Трое вошли во дворец.

Когда-то они уже бывали здесь: в детстве – на рождественских праздниках, в юности приходили то за мукой, которую хозяева бедным раздавали, то просто так – на красоту поглядеть.

И вот теперь их распирало от гордости: все это теперь им принадлежит!

Вошли в зал, осмотрелись.

За столом – две женщины, самовар холодный, водки нет. Перерыли весь погреб – нету!

– Что-то еще, господа? – с издевкой спрашивает молодая княгиня, красивая, как с картинки, что на стене висит.

– Ночь на дворе. Прошу покинуть дом, – говорит старуха.

– А вы нас проводите! – скалится Андрюха, подмигивая своим товарищам. – А ну, вперед!

Мария Григорьевна бросила последний взгляд на портрет своей прабабки, поймала ее улыбку: «Построен твой дворец. Построен. Больше тебе здесь нечего делать…»

Молча вышли женщины в заснеженный парк.

Мария Григорьевна вглядывалась в филигранные узоры ландшафта: действительно, больше делать нечего – все выглядит

безупречно, все сделано на совесть, на века.

Но… для кого? Куда их ведут?

«Будешь жить, пока строишь…» – вспомнились слова Дамиры.

Мария Григорьевна взяла под одну руку дочь, второй подхватила старушку Левкович.

Не оглядываясь, медленно пошли по аллее.

А потом раздались три выстрела…

…В это же время в хижине на окраине леса молочный брат князя Владимира занес над ним, заснувшим с дороги мертвым сном, охотничий кинжал.

А потом хищно развернул узелок.

Долго рылся.

Искал золото, бриллианты, деньги.

Ничего из этого в княжеском узелке не было – только одна рубашка и пара кружевных носовых платков…

…Многое помнит «маленький Версаль» в Немирове.

Запустение, пожары, топот красноармейских сапог, свист немецких снарядов, взволнованные речи реставраторов, развеселые песни и танцы курортников.

Но каждую ночь поблескивает где-то внутри мерцающее сердечко свечи.

Кто захочет – увидит…

Жанна из Домреми (Дань автора кумиру своей юности)

– Какой она была?

Молодой хроникер-венецианец подвигает ко мне тарелку с бобами и вареным мясом.

Он думает, что мы здесь только из-за этих яств, по которым, признаюсь, давно истосковался мой желудок.

Но кусок не лезет в рот.

И не потому, что с мая 1431 года я вообще отвык много есть, а потому, что вопрос синьора венецианца заставляет сжаться мое горло. И не только мое.

Возбужденные и даже веселые за минуту до этого, растроганные значимостью нашей сегодняшней встречи, мы все замираем.

Какой она была…

В таверне «Синий конь» нас четверо – этот хроникер, я, бывший герольд Амблевиль Тощий, и двое рыцарей – сэр Жан де Новеломон, по кличке Жан из Меца, и сэр Бертран де Пуланжи, для близких друзей – Поллишон.

Жану сейчас пятьдесят семь, Поллишону – шестьдесят три. Я среди них самый молодой, мне сорок пять. ЕЙ было бы сорок четыре!

Я занимаюсь этими подсчетами, пока длится пауза. Я думаю, если бы все было по-честному, она бы сейчас сидела среди нас, своих старых боевых товарищей и, возможно, еще не утратила бы былой красоты и осанки…

Все мы были живы. И все было позади.

Как и этот последний день реабилитационного процесса. Он уходил в прошлое. А в мои ноздри и грудь впервые за двадцать пять лет начал медленно входить свежий воздух взамен горького духа паленой человеческой плоти, сопровождавшего меня все эти годы.

Как ответить на вопрос?

– Знаете, – сказал я, до этого перекрестив трижды свой зловонный рот, – если бы мы до этого не знали Отца Небесного Иисуса, ее пришествие могло бы считаться отсчетом христианской веры.