Се, творю
Шрифт:
– Да что ярость! Что ярость! Все ярость да ярость… Ярость – дело скорое!
Однополчане недоуменно затихли, косясь на бунтаря почти с обидой за нарушение святого единства. А тот уронил руку – только палка стукнула об асфальт. С треском, будто бронхи рвались, как бинты в медсанбате, втянул воздух. И жалобно, почти стесняясь, точно ребенок маме об ушибленном пальчике, шепнул:
– Ума бы побольше… Ум-то – он… Ум-то за один день не вскипятишь…
Это был стон целой страны.
Вполне рациональный ум при ущербности мотиваций – это всегда трагедия. Концлагеря,
Но и самые высокие мотивации, если нет ума, чтобы хоть отчасти претворить их в обыденную жизнь, – тоже трагедия. Мучительное переваривание желудочным соком истории, бесследное растворение в едкой кислоте сетований и сожалений… И культ пофигизма, превращающий все живое в пепел.
Наиль негромко спросил:
– О чем задумались, товарищ академик?
Алдошин очнулся.
– О делах наших скорбных, господин олигарх.
– А что о делах? Есть что-то еще?
Академик помедлил.
– Да как сказать, Наиль Файзуллаевич… Строго говоря – нет. Но…
– Что – но?
– Но если снова вспомнить о романтизме… Даже не знаю, как начать. Помните, я рассказывал о Журанкове?
– Погодите… Он нам работал математическую модель челнока в полете?
– Ну, примерно так.
– Я что-то перепутал? – по-детски всполошился Наиль.
– Ну, частности, частности… Не челнока, а плазменного облака, которое должно создаваться вокруг челнока… Да частности это, я не о том! Для Журанкова расчеты такого рода были, в общем, малоинтересной и достаточно частной прикладной задачкой. Халтуркой, простите за выражение.
– Ничего себе халтурка…
– Сам он уже много лет занимается совершенно иными материями. И вот недавно разродился наконец. Он утверждает… Как бы это выразиться помягче, чтобы вы не сразу вызвали санитаров…
– Ну не тяните!
– В общем, он нам нуль-транспортировку изобрел.
Некоторое время олигарх, свесив пухлый жизнелюбивый подбородок, молчал, с недоверием глядя на академика искоса – как индюк на неаппетитный корм.
Потом брезгливо произнес:
– Что-о?
– Ну, я предупреждал, – безнадежно ответил Алдошин.
Опять долго было тихо.
– Вы серьезно? – вполголоса спросил бывший мальчик Наиль.
– Я не готов комментировать, – признался Алдошин. – Но Журанков – серьезно.
Наиль почувствовал, как у него что-то задрожало внутри. Мысли побежали, как спугнутые тараканы.
– Погодите… Нуль-тран… Это из фантастики ведь. Только что был тут – и вот уже хрен знает где. Да?
– Да. Именно. Хрен знает где.
– Ну не придирайтесь вы к словам! – нервно
– Это я готов повторить.
– А у него, простите, башню не сорвало? От жизни многотрудной?
– Не похоже.
– С медиками вы советовались?
– Нет ни причин, ни поводов.
– Ну, верю вам на слово. А то я слышал, встречаются самородки… Например, Эйнштейна до сих пор поправляют с позиций классической оптики. Мол, у того все какое-то кривое – кривизна, кривизна… Это не тот случай?
– Решительно не тот.
– Тогда я не понимаю… Разве он не показывал вам какие-то расчеты, обоснования…
– Нет. Разбираться всерьез мне, увы, не по уму. Когда я слышу про одиннадцатимерную супергравитацию или про то, что температура черной дыры определяется напряженностью гравитационного поля на горизонте событий, мне сразу хочется застонать, взять отвертку, плоскогубцы и пойти проверить какой-нибудь клапан или уплотнительное кольцо. Мол, не пересохло ли, как у «Челленджера», а то, не дай бог, рванет. А тут теоретические дебри. И кроме того, признаюсь… Я откладывал попытку разобраться до разговора с вами.
– Понятно… Как вы сказали? Гравитационное поле на горизонте? И там происходят какие-то события? И это – температура? Слушайте, а Журанков ваш воду не заряжает?
– Увольте, Наиль Файзуллаевич. Я даже не уверен, что воспроизвел это заклинание правильно. Нужно привлекать независимых экспертов. Причем у нас таких либо и не было никогда, либо все поразъехались. Я честно скажу, ни одного имени не припомнил, с кем можно было бы неофициально, по-дружески посоветоваться. Игорь Новиков, может быть, но у меня к нему нет подходов. Андрей Линде – так он сто лет как в Штатах… Да и эти, строго говоря, не в точку… просто по масштабу… Не знаю. Не с кем.
Опять долго молчали.
Получается что же, подумал Наиль. Не зря мне нынче припомнилось детство и сладкое чувство засасывания в небо? Будто хоботом втягивало туда… Кто-то, может, назвал бы это: Всевышний позвал. Но я, думал он, держал за руку отца и видел грохочущий храм, где могучие добрые боги куют на благо людей вертолеты, и молиться готов был именно на этих богов. Благоговение… Да, другого слова не выбрать. Когда, подумал он, я сделал первый свой миллион, не было ничего даже отдаленно похожего на тот восторг. Просто, как нажрался от пуза, и все.
А теперь… Теперь ему казалось, что он стал мальчиком снова и снова пришел туда, где чудо. Такое, например, как вертолет. Тяжелый, неуклюжий, разлапистый, воняющий смазкой и бензином, совершенно не похожий ни на что, очевидно способное летать – и с такой легкостью дающий им, всем летающим, форы.
Вечер вкатывался в ночь. За окном, точно белый налив на невидимых в темноте ветвях дедовского сада, дозревали звезды – вот-вот переспеют и треснут от сияния. С детства помнил академик сладкий и гулкий в ночной подмосковной теплыни обвальный шум и земляной стук упавшего яблока. Ищи потом паданцы в траве…