Се, творю
Шрифт:
Бабцеву в ответе на одно из его писем невзначай обмолвился о близкой женитьбе сам Журанков. Бабцев сорвался с места, не размышляя. Перспектива окончательно остаться за бортом ужасала. Новая жена могла даже Катерину мало-помалу оттереть от сына; что уж говорить о нем, отчиме! Да и Журанков становился все более самодостаточным в окружении пустившей в его доме крепкие корни новой подруги и сына, которого он хитрым маневром бесповоротно сманил к себе, пообещав, как понимал Бабцев, непыльную и бесхлопотную ученую карьеру при богатом частном хозяине. Нельзя было их упускать. Нельзя. По всем статьям – и житейским, и деловым. И потом… Чертова Катерина. Ему хотелось увидеть, как она живет. Ему хотелось увидеть, как она. Ему хотелось ее увидеть. А получилось, что сейчас он смотрел больше на Вовку; тот был поразителен. Он повзрослел словно лет на пять. А поумнел на все десять. Странно было даже вспомнить, что это тот самый недоросль, шалопай, который каких-то три-четыре года назад так раздражающе
Корховому о том, что выходит замуж, написала Наташа. И даже мягко заверила, что, если ему вдруг захочется приехать к ней на свадьбу, она будет страшно рада его видеть, потому что все равно, хоть они давно не виделись, продолжает числить его в друзьях. Наташе было совестно перед Корховым. При всей ее темпераментной взбалмошности, энергическом ее биении в человечьей гуще, в жизни ее водилось совсем не много близких мужчин, и Корховой был отнюдь не самым нелюбимым; если бы она не встретила Журанкова, она это знала твердо, она была бы с Корховым долго, может быть, даже до сих пор. Его беззащитность, ранимость и нескончаемые старания сделать себя лучше, чем он есть, кинули ее к нему так ненадолго лишь потому, что все эти качества присутствовали в Журанкове вдесятеро; а ей в ту пору именно такого самоутверждения не хватало, чтобы очнуться от изжитой себя к новой себе. Поэтому она до сих пор чувствовала себя перед Корховым виноватой. Это письмо и это неявное приглашение были, в сущности, очередной беспомощной попыткой попросить прощения. Корховой приехал, как царь в заштатную провинцию. Он, конечно, далек был от мысли, что этим приглашением она намекает на возможность возобновления близких отношений по тому, скажем, принципу, который он спьяну озвучил на их последней, уже такой давней, встрече: «душу мужу, тело мне»; но то, что она спустя столько времени явно к нему все же не равнодушна и в глубине души тоскует, для него стало ясно. А его к этому времени уже клюнул жареный успех. Ему уже ни к чему были золотоискательские труды, добыча по крохе, по крупице сведений о единственном полузабытом проекте, который то ли был, то ли нет – в самом деле, не сошелся же на орбитальном самолете свет клином. При минимальном усердии и максимальном воображении таких сюжетов можно было играючи накопать горы. И он копал. На одной климатической войне с аляскинским ХААРПом он ехал два месяца, пять серий, а ведь не показал ни единого документа. Он победил, и эпоха растерянности безвозвратно осталась в прошлом. Рейтинг его передачи не мог догнать, конечно, каких-нибудь реалити-шоу с матюгами, порнухой и мордобоем, но ведь от образовательной тематики никто в здравом уме и не станет этого требовать; среди научно-популярных мыльных опер работы Корхового котировались очень высоко. Сейчас он прибыл только, чтобы показать: он ни в ком здесь не нуждается, он, наконец, перестал зависеть от чужой дружбы, чужого расположения, чужого сочувствия. Вовку он панибратски хлопнул по плечу: мол, кто старое помянет… С Фомичевым, с которым он поразительным образом ни разу не встретился после того, как тогда в кафе впервые покривил перед другом душой, он обменялся рукопожатием так снисходительно, с такой рассеянной приветливостью, что тот всерьез заподозрил, будто старый приятель уже где-то принял, не дожидаясь начала торжеств.
– Горь-рь-ка! – громогласно и почти издевательски скомандовал Корховой. На него обернулись все. А Наташа глянула встревоженно, почти опасливо: искренен ли он, по-доброму ли он это, или переживает и за веселым буйством прячет ревность, негодование и боль. Он видел ее насквозь; ему стало смешно. Только бы не перебрать нынче, подумал он, а то снова будут смотреть сверху вниз. Но вот черта с два. – Не тушуйтесь, молодые!
Она, видно, решила, что – по-доброму, и, постаравшись заглянуть ему в глаза, благодарно улыбнулась. Только этот ее Журанков был чист, как слеза, и все видел в один слой. Он, стоя, продолжая правой рукой держать бокал, левой легонько потянул жену к себе вверх, она послушно встала, подставила губы и, точно святая, даже порозовела лицом – можно подумать, не целовалась никогда, подумал Корховой. Потом они, на радость честной компании, слились, так сказать, в поцелуе. И по тому, как осторожно Журанков прижимал жену к себе, и если учесть, что одета она была
Бабцев, как бы на правах старого товарища мужа, одобрительно крякнул; ему очень важно было обновить, а по возможности и укрепить дружеские отношения с Журанковым, и потому он всей душой был готов праздновать его свадьбу весело и по полной, чтобы, насколько от него зависит, обеспечить Журанкову настоящий праздник. Катерина отвернулась, перекинулась взглядами с чем-то озабоченным, но старательно улыбающимся Фомичевым. Вовка несколько неловко улыбался, глядя то на маму, то на целующегося с тетей Наташей отца.
Потом Наташа снова уселась, а Журанков, оставшись на ногах, перевел дух и продолжил свою речь; Корховой откинулся на спинку стула, приготовившись слушать долго. Но Журанков обманул его ожидания.
– Еще раз спасибо! – сказал он. – А теперь я все же закончу то, что начал… Я хочу, чтобы первый тост был у нас нетрадиционной ориентации. Не за нас – а за вас! За гостей, потому что вы не поленились сделать такой путь ради нас с женой. Пьем, господа!
И он крупными ровными глотками, будто воду, разом махнул бокал шампанского, а потом по-гусарски бросил руку вниз и назад, будто решил от души звездануть опустошенным бокалом об пол. У Катерины даже дрогнуло что-то внутри в преддверии звонкого стеклянного взрыва – она не любила ни резких звуков, ни чрезмерного гусарства, а уж видеть в роли гусара Журанкова было просто нелепо. И, конечно, Журанков в последний миг тормознул руку, так что вместо бокала в пол полетели только брызги.
– Я сейчас закончу, и мы начнем есть и пить спокойно, – не унимался новоиспеченный муж. – Только вот еще что хочу добавить. Я предлагаю вам сейчас, если вы, конечно, согласитесь, не слишком набираться жидкого веселья – хотя все у нас тут припасено в достаточном количестве. Потому что у меня сюрприз. А после сюрприза, опять-таки по желанию, мы сюда вернемся и продолжим.
– Что за сюрприз? – деловито спросил Бабцев.
– А вот что, – улыбнулся Журанков. Катерина чуть вопросительно посмотрела на сына («Что это еще наш папа затеял, ты ведь знаешь? Ничего, я надеюсь, дурацкого?») и с некоторым удивлением увидела, как Вовка опустил глаза. Что-то тут не так, подумала она.
– Ни для кого не секрет, конечно, чем мы тут собирались заниматься, – продолжал Журанков. – Но человек предполагает, а глобальная экономика располагает. Многие проработки на новые носители у нас уже сделаны, а я по некоторым чисто теоретическим плазменным делам расчеты закончил…
Ого, подумал Бабцев. С чего бы такая открытость?
– Сейчас у нас с сыном, который оказал мне честь, став в нашем заведении лаборантом…
Это была шутка, так все и поняли. Кто хотел выразить ей одобрение, тот засмеялся. Бабцев – жизнерадостнее всех.
– Вот. Я рад, что встретил понимание… У нас с сыном возник некоторый простой. И, пока суд да дело, по совместительству мы, знаете, ассистентами психологов заделались. Среди прочих штучек, могущих понадобиться российской, да и мировой, космической отрасли, когда до нее у глобальной экономики снова дойдут руки, наши ученые головы разработали совершенно замечательный тест. Он примерно так формулируется: мечтательный ли вы человек? Обладают ли для вас фантазии притягательной силой, способны ли вы в своих мечтаниях хоть на краткий миг, да перенестись в грезах своих туда, куда вас зовет и манит ваша фантазия?
– Эк завернул! – громко сказал Корховой.
– Они там, кажется, полагают, что такое знание помогает понять, сможет ли человек работать долго и упорно в столь скупой на отдачу области, как космос, – сказал, обернувшись к нему, Журанков. – Мне это тоже показалось поначалу игрой ума. Чисто вытягиванием денег на фу-фу. Я до сих пор толком не знаю, для чего этот тест. Но то, что он дает реальные результаты, мы уже успели убедиться. Если вам интересно узнать про самих себя точно, насколько вы мечтательны, я мог бы это устроить и провести всех в лабораторию. Мы можем отнестись к тестированию как к забавному и в то же время познавательному аттракциону. Наш скромный Диснейленд, так сказать. Развлекуха. А потом, усталые и довольные, полные новых впечатлений, вдоволь насмеявшись, мы могли бы снова перейти к… э-э… водным процедурам.
Бабцев пристально смотрел на расшалившегося, разговорившегося, раскрасневшегося от возбуждения Журанкова. Да, это все было похоже на правду и как нельзя лучше показывало, что дела и в самой корпорации не ахти, и у Журанкова в ней – подавно. Физика-теоретика, которому стало нечем заняться, поставили, чтобы не вводить и не оплачивать специальной штатной единицы, на подхват к психологам… Это о многом говорило. И, самое забавное, вчерашний разговор со старым другом Кармадановым, который Бабцев успел провести, все это подтверждал и дополнял. А то, что рассказал сейчас Журанков в порыве свадебной откровенности, вполне вписывалось в рассказ Кармаданова и дополняло уже его.