Сечень. Повесть об Иване Бабушкине
Шрифт:
Справа, на возвышении, призрачно обозначилось окошко сторожевого дома, на рельсах и у дороги чернели фигуры, виднелись розвальни и конь светлой масти, плохо различимый в снежной ночи. Путевой обходчик в тулупе до пят, с зажженным фонарем в руке, а поперек пути, ухватившись за рельсу, лежала женщина. Она неуклюже извернулась, встала на колени лицом к паровозу, закрыла глаза от ударившего в них нестерпимого света, заслонилась левой рукой и, сбросив в снег варежку с правой, стала истово креститься.
— Сатана-баба… От рельса не оторвешь. — Обходчик опасался вооруженных людей. — Уж я ее подымал, а она
— Что случилось? — спросил, подойдя, Бабушкин.
— Снегу понамело, а ехать можно. — Как и старуха, обходчик посматривал вдоль поезда, ожидая появления кондуктора или офицера. — Это, видишь, Белозеровы… жители… Он замялся, не найдя, в каком роде представлять старуху и того, кто лежал неподалеку в санях. — Авдотья Белозерова тут, а супруг в розвальнях; кончается он.
Старуха взвыла, — воюя с обходчиком, забыла о беде, а теперь вспомнила, взвыла бесслезно и безнадежно, уставясь по-совьи на кучку нечиновного народца. Перед паровозом распласталась, а тут — кому в ноги кинуться, с кем говорить, кто эти люди в худой одежонке?
— Кто такая? — спросил обозлясь Воинов.
— Белозерова! — повторил обходчик, точно этим именем все и сказано. — Староста волостной помирать собрался, а старуха не пускает… На Мысовую доктору везет. Им и поезд остановить — по карману, любой штраф положи — всё по карману.
— А ты фонарем размахался! Не светил бы, она от паровоза сама б убежала.
— А загублю душу крещеную? На ком кровь да грех? Не на машине, машина при нас, она без сердца.
— Давай, Алеша, сволокем ведьму с рельсов. — Воинов шагнул к старухе. — Нам стоять нельзя.
Не успел рукой дотянуться, она уже снова лежала ничком, ухватилась за рельсу голой рукой и выла, варежкой поелозила по рельсе, а правой рукой не смогла, пальцы примерзли.
— Руку помогите ей освободить, — сказал Бабушкин, и старуха забилась сильнее, опасаясь, что ее оттащат. Под шубой и надетым поверх шубы тулупом угадывалось тело не изнеженное и отжившее, а сухое и верткое. — Что — худые люди? — спросил Бабушкин у обходчика.
— Хуже некуда. Ему в народе прозвище Хорек, а ей — Сатана, сам посуди. — Он побрел за Бабушкиным к саням и заговорил громче: — А и они — люди, и им господь не только дает, берет он от них тоже, живое отнимает. Дочерь в петлю полезла, а сына японец убил, да из орудия, хоронить не нашли. Не хочет бог корня ихнего больше… — Они стояли над розвальнями, обходчик задрал край одеяла, обнажил маленькое, светлоглазое, заросшее, бесчувственное лицо с дергающимся веком и продолжал говорить, не заботясь, что старик услышит его: — Спиридон смирился, нонешнего мужика хуже японца напугался. Их судить хотели, и пожечь. Вот он жить и раздумал, а старуха не отпускает… Она без него вдова, а вдовья доля пустяковая, обидная. Иная в нужде жизнь прожила, она и вдовью долю стерпит, а этой неинтересно.
— Он от чего умирает?
— От зелья! — подосадовал обходчик:
— Тащи их в теплушку, только — мигом, две минуты даю. Повезем до Мысовой, потерпим.
— Дело, дело ты решил! — выкрикивал обходчик в спину уходящему Бабушкину. — Сорок верст — пустяки, потерпишь. Спасешь душу, и тебе зачтется, и тебя бог простит… Удачи тебе, купец!..
Хорошо, что попались добрые торговые люди; другого объяснения товарным вагонам он не находил. Заглянув в теплушку, куда поднимал Белозерова, увидел длинные, ладные ящики и утвердился в своем наблюдении — везут и везут в оба конца, кто из России к Байкалу товары везет, а кто в Россию. И все при револьверах: без них нынче через Сибирь и не суйся.
18
Прошу обратить внимание на доблестную, самоотверженную службу телеграфного чиновника Марцинкевича, командированного в мое распоряжение, пренебрегающего всякою опасностью и разоблачающего преступные действия телеграфистов.
(Меллер-Закомельский — министру внутренних дел Дурново)
Сняли второй ящик, придвинули его к чугунной печке, на нижние нары в глубину положили старика, старуха устроилась с краю, в левой руке держала правую, ободранную в кровь на рельсе, сидела без жалоб, неблагодарная, враждебно поглядывая вокруг.
Никто не сожалел, что впустили чужих; до Мысовой близко, не помирать же человеку. Но и участия в людях не было, скорее любопытство, попутный праздный интерес к людям, которым в беде понадобился уже не верхнеудинский, а мысовской лекарь; скоро, скоро станция, а с нею и родной очаг, и свежие новости со всего Байкала и из Иркутска, новости, верно, тоже не в масть, как вязаные от разных пар карпетки на больших ступнях старика, — серый и коричневый. А что, как поезд барона уже сброшен с насыпи и паровоз врезался в мерзлую таежную топь, растопил ее и ушел глубоко, как в могилу? Что, как в Иркутске уже гремит веселая тризна по барону?
— Неужто пары карпеток старику не нашла? Не в масть одела, плохая примета. — Бялых хочется услышать голос старухи.
Она не отвечает. Старуха уже оценила людишек в теплушке, унюхала чужой дух, но и разбоя от них не ждала; после двух месяцев истового страха перед мужиками запах отчуждения был пустяком для нее, он и не подразнивал ее сухого мужского носа, а досаждал ему табачный дым. В ее доме табаком не пахло: сын подростком попробовал, она же и секла, ее рука потяжелей мужней. К дочери жених посваталcя, хитрый, при Авдотье Ильиничне за табак не брался, а она унюхала бесовский дух и прогнала, не посмотрела, что для дочери это крестом могильным обернется.