Secretum
Шрифт:
– А о чем ваши работы?
– В основном, это работы по филологии, хотя я пишу под дру-гими именами. По случаю паломничества к собору Богоматери в Марка Анконитана я опубликовал старые тексты на латыни, которые нашел много лет назад.
– Вы сказали, в Марка Анконитана?
– Да, к сожалению, – с горечью добавил Жан, опускаясь на землю и запуская пальцы в чашечку с маслинами, – как говорит евангелист, nemopropheta inpatria– нет пророка в своем отечестве. В Париже я не напечатал ни одной работы: мне даже не всегда регулярно платили. К счастью, аббат Мелани время от времени заказывает мне кое-какие небольшие работы… Но лучше
– Гм… Не совсем. Я еще ничего не публиковал; я был бы счастлив это сделать, но до сих пор мне не представлялась такая возможность, – смущенно ответил я, отвернувшись и сделав вид, что занят украшением рыбы сливочным маслом.
Я умолчал о том, что мое единственное произведение было похищено Атто.
– Понимаю. Но, если не ошибаюсь, сейчас аббат заказал тебе отчет о предстоящих днях, – ответил он, взяв крендель и жадно вынимая из него пальцами середину, чтобы освободить место для начинки.
– Да, это так, хотя мне не совсем понятно, что я, собственно…
– Он уже намекал мне об этом плане, сказав, что ты неплохо пишешь. Тебе повезло, Мелани платит очень прилично, – продолжал он, укладывая в крендель кусочки рыбы.
– О да, – поддакнул я, довольный, что разговор наконец зашел об Атто. – Кстати, а какую работу поручает вам аббат Мелани?
Однако Бюва будто не слышал моего вопроса. Он помолчал минуту, размышляя и сосредоточенно выдавливая сок лимона на крендель с кусочками рыбы, а затем спросил меня:
– Почему бы тебе не показать мне, что ты написал, возможно, я помог бы найти издателя…
– Нет, не стоит, синьор Бюва, речь идет всего лишь о дневнике, да еще и написанном по-итальянски… – ответил я, уткнувшись носом в свои куски сыра с травами и понимая незначительность подобной отговорки.
– Ну и что? – возмутился Бюва, размахивая своим кренделем. – Мы ведь живем не в шестнадцатом веке! И разве ты не родился свободным человеком? Ты волен поступать по собственному усмотрению: точно так же, как ты не обязан ни перед кем отчитываться, если бы писал на немецком или древнееврейском языке, тебе нечего оправдываться в том, что твой дневник написан на итальянском.
Он замолчал, чтобы отведать свое лакомство, и сделал мне жест подать ему вина.
– Разве величия итальянского народного языка недостаточно, чтобы поведать даже об изысканных вещах? – изрек он с набитым ртом. – Его преподобие монсиньор Панигарола писал простым языком о высших таинствах теологии, так же как и оба уникальных дарования – монсиньор Корнелио Музо и Фиамма. Великий Александр Пикколомини нашел ему место почти для всей философии; Маттиоло счел его весьма удобным для создания замечательных трактатов по медицине. И ты не можешь напечатать на нем немного болтовни из твоего дневника? Туда, где может царствовать королева Теология, со всей приятностью может входить девица-горничная, коей является Философия, и с не меньшей легкостью – домохозяйка, то есть Медицина, не говоря уже о маленькой служанке – дневнике. Представь себе, что дневник или мемуары – скромные слуги.
– Но мой итальянский – это не тосканское наречие, а язык Рима, – сказал я, тоже пережевывая пищу.
– «О, горе тебе, ты писал не на тосканском!» – воскликнул бы учитель Аристарх. А я могу лишь добавить, что ты писал не на тосканском, точно так же, как и не на немецком, ибо ты – римлянин, а тот, кто любит тосканский, пусть читает Боккаччо и Бембо, к своему удовольствию, – решительно ответил мой собеседник, завершив свои слова комичным жестом и добрым глотком муската.
«Какой прекрасный острый
– Однако должен заметить, – решил уточнить он, доедая последние луковицы, – что у вас, итальянцев, есть плохая привычка, свойственная только вам: вы – народ профессиональных завистников. Что может быть более бесчеловечным, чем испытывать зависть к славе других людей? Стоит среди вас появиться талантливому человеку и начать приобретать имя, как тут же находятся хулители, которые поливают его грязью и всячески ругают, так что очень часто успех этого человека оборачивается нищетой.
«Он, конечно, прав», – подумал я покладисто, поскольку успел удовлетворить свой голод. Однако я вовсе не был уверен в том, что сей порок присущ одним итальянцам: разве Бюва только что не жаловался на унижения, которые ему приходилось выносить? И разве он не признался мне в том, что в Париже никто не хотел печатать ни единой его строчки, тогда как в Италии он нашел свою литературную родину? Однако я решил не напоминать ему об этом, потому что национальная гордость – это слабость, присущая всем народам, кроме итальянцев. И не в моих интересах затрагивать чувства Жана Бюва, совсем наоборот.
Наша маленькая трапеза подходила к концу. Мне не удалось вытянуть из писаря ни единого слова об Атто Мелани, хуже того, беседа вращалась в опасной близости от моих мемуаров. Я не хочу сказать, что аббат не заслуживал того, чтобы я рассказал его писарю о краже, просто это вызвало бы лавину вопросов об Атто, а я действительно не считал приличным болтать о давних злодеяниях его хозяина. Поэтому я направил беседу на другой предмет и сказал Бюва, безостановочно шарившему рукой в нашей корзине для съестного, что мы уже съели всю еду и нам не остается ничего другого, кроме как сорвать пару прекрасных плодов с дерева, которое так гостеприимно укрыло нас своей тенью. По понятной причине, сливы с веток срывал Бюва, а я тем временем вытирал спелые плоды джутовым полотном и складывал их в пустую корзину. Поскольку беседа угасла сама собой, мы ели сливы в почтительном молчании, и единственное, что нарушало тишину, был полет косточек по высокой дуге, которые выплевывали наши старательно работающие рты. То ли равномерный звук падающих как град в свежую траву сливовых косточек усыпил нас, то ли нежный шелест листьев под летним ветерком, а может, мы утомились, лежа на влажной земле, срывать ртом землянику, – в общем, не знаю как, но мы задремали. И пока я прислушивался к храпу писаря, говоря себе, что должен разбудить его, поскольку ему еще предстояло ехать верхом в город, чтобы забрать свои туфли, иначе он не успеет вернуться до вечера, я услышал, как почти в унисон с его храпом становится громче другой звук, заглушая первый. Этот звук был мне ближе и родней: я тоже задремал и храпел от всей души.
7 июля лета Господня 1700, вечер первый
Солнце уже садилось, когда нас разбудили. Дело в том, что парк виллы Спада начал оживать, наполняясь прогуливающимися гостями и звуками их голосов. Гости восхищались надстройками сцен, которые через два дня должны были стать достойным обрамлением для свадьбы Роччи и Спады.
Эхо голосов донеслось и до нашего убежища.
– Ваше преосвященство, позвольте поцеловать вам руку.
– Милостивый государь, какая приятная встреча! – слышалось в ответ.