Седая весна
Шрифт:
— Но ты уже на ногах! Работаешь и зарабатываешь! Обязан детям помогать! — орала баба.
— Когда прогоняла, думала о том? На себя понадеялась. Меня вычеркнула из жизни? Теперь дошло, что поспешила схоронить? Сама не справляешься! Деньги потребовались вам! За них удавишься! Чего ж раньше не пришла, не навестила, не узнала, как я маюсь здесь? Сколько мужиков в дом приводила? Чего ж они не застряли? Поняла, что ты хоть и не калека, а никому не нужна и детей самой растить придется? А мне не деньги, доброе слово нужно было, чтоб в жизни удержаться! Но из тебя и это бесплатно не выдавить! Стерва ты! — хотел повернуть в дом.
— Я не о
— Не ругайтесь!
— Вам будут высылать алименты! Но большего не ждите!
— А навещать детей? Иль ты их всех променял на эту ведьму? С ней теперь кувыркаешься? — увидела в окне промелькнувшую Ульяну.
— Ее не трожь! Ты ее плевка не стоишь!
Баба схватила кирпич, лежавший на завалинке, хотела запустить им в окно, но глаза в глаза встретилась с Ульяной, выронила кирпич себе на ногу, от боли охнула, переломилась пополам:
— А и впрямь, ведьма она! — потащила дочь к калитке. И, хромая, заспешила от дома, громко кляня мужа и ведьму.
Ульяна вышла во двор, посмотрела вслед бабе. Та, увидев, что за нею наблюдают, заторопилась, не глядя под ноги, наступила на конец длинной ветки, вторым получила в лицо…
— Чтоб твои глаза лопнули, ведьма! — пожелала Ульяне, оглянувшись. Та лишь усмехнулась. И, перекрестив спины обеих, прошептала тихо:
— Да сохрани вас Господь…
Ульяна привыкла к Прошке. Но никогда не думала связывать с ним свою судьбу. Она ждала, когда дадут человеку какое-нибудь жилье и он уйдет из ее дома. Конечно, он ей не мешал. Но надоели сплетни, слухи. Они злили. И Ульяна только обрадовалась бы, если бы Прохор вернулся в семью. Но… Хочешь того иль нет, общаясь с ним, понимала, что не сможет простить и никогда не забудет обиду.
Слишком тяжело далась ему новая жизнь. Он не хотел тащить в нее старые ошибки.
Прохор никогда не замечал в Ульяне женщину. Он даже не знал, как к ней относился. Старался не докучать, помнил, чем обязан ей. Но свое будущее с нею никак не увязывал. Он ценил в ней человека. Женщины в его представлении должны были быть иными. Прохор знал о ее горе, но баба, даже рассказывая о нем, не жаловалась — делилась. Он так не умел. И понимал, она сильнее его и многих из тех, кого знал. Она не согласится стать женой слабого. Да и вряд ли вздумает обзавестись семьей.
Ульяна никому не давала даже повода к подобным разговорам. Ко всем болящим относилась одинаково ровно, не отдавая предпочтения никому.
Случалось, ночевали в ее доме приезжие, даже на полу вповалку. Сама Ульяна спала в своей спальне — одна, на узкой, жесткой кровати.
И Прошка, видя ее жизнь, понимал, что война по-разному людей искалечила, одним — тело изувечила, другим — душу. Лечить последнее было сложнее всего. И Ульяна заставляла себя смириться с одиночеством. Хотя ночами во сне звала сыновей так ласково, как в детстве:
— Никитушка, сынок! Входи, родимый мой! Садись к печке, согрейся, а то вконец озяб, в снежки игрался. Сам как сосулька стал. Снимай валенки! Дай ножки согрею…
Имела ль она деньги? Вряд ли. Ей еще много лет платили люди продуктами. За лечение и гаданье. Не скупились.
Вот и Прохору на работе комнатенку дали. Перед уходом, краснея, попросил Ульяну погадать ему. Уж очень хотелось знать, что ждет впереди? Ульяна разложила карты:
—
Никаких денег в уплату не потребовала. И Прохор, выйдя за калитку, знал, что незачем ему возвращаться сюда. На его место придут другие. И не ошибся.
Контуженного Илью и парализованного Тараса, умирающего Женьку привезли в один день. Через месяц всех на ноги поставила.
Приводили женщин. Одни не могли забеременеть, другие — разродиться. Третьи замуж не могли ВЫЙТИ. И тоже просили:
— Помоги!
— Да как, ежели об женатом просишь? У него дети! Разве это по-Божьи, у малых отца отнимать? Такое — смертный грех! И не подбивай, не соглашусь! — отказывалась Ульяна. А девкам присушить парней помогала: — Давно ли с ним милуешься? Отчего ж замуж не зовет? Почему уступила, не дождавшись свадьбы? Теперь мальца под сердцем носишь? То-то и оно! Надо, чтоб отец у него. был. Садись сюда! Почитаю заговор. А ты молись! — приказала строго.
Девку эту через три дня увели в дом парня, от какого дите понесла. Наладилась судьба. Но девка, помня наказ Ульяны, никогда не созналась мужу, что обращалась за помощью к ведьме.
— Ульяна! Помоги! — забарабанила в окно среди ночи Фекла.
— Чего тебе? — открыла Уля.
— Мой кобель к Таське ушел! К рыжей суке! От наших троих детей! Мы ж с ним двадцать лет прожили. Я его с войны ждала! А он! Козел вонючий!
— Чего от меня хочешь?
— Домой вороти, гада! К детям! Чтоб семью не срамил, окаянный плут! Ты ж только подумай, меня на потаскуху променял! Она ж с немцами таскалась! Ее все городские мужики под заборами валяли!
— Не бреши! Тоська в войну ребенком была! А твой Федька завсегда отменным кобелем слыл. Ему что ни баба — королевна! Но не в том дело. Собью с него прыть! Только с тобой спать станет, — дала Фекле настой, корень, сказала что и как надо делать. А потом открыла печь и прямо в топку кричала. Звала Федора к Фекле воротиться. Та своими глазами увидела, как остывшая кучка пепла огнем взялась жарким, хотя Ульяна ничего туда не подкинула. — Вертайся в избу! Нынче ж твой заявится, — пообещала Ульяна. И вернулся мужик, с того времени не таскался по бабам.
Фекла Ульяне за эту помощь громадный кусок сала и домашнюю колбасу принесла. Все не могла нарадоваться, что в соломенных вдовах не осталась. И рассказывала Уле:
— Пришла я домой от тебя. Прибрала. Дочка поесть приготовила. Ну, пошли с ней в баню. Вертаемся. А Федька уже на кухне с мальцами сидит. Тверезый, как битый пес. В глаза глянуть совестится, помнит шкоду. Ну, я попрекать не стала. Накормила, напоила твоим настоем. Вскоре он спать лег. Я над им тот заговор прочитала. И что б ты думала? Он не только с работы вовремя, даже на перерыв прибегает. Возле меня собачонкой кружит. Ни на одну бабу не смотрит. Из дома — ни шагу! Прищемила ты ему хвост! Иначе так бы сдох блудящим. А и нас испозорил бы.