Седина в бороду
Шрифт:
– Я мог спасти вас от всего, но только не от вашей собственной натуры! – спокойно возразил сэр Мармадьюк, и не один мускул не дрогнул на его лице.
– Вы ведь знаете, как горько я сожалела, как…
– Сожалели, но не раскаялись, мадам!
– О Мармадьюк! Я очень больна, я уже ощущаю дыхание смерти… Мне осталось совсем немного.
– И все же: чем я могу вам помочь?
– Это невыносимо! – она в отчаянии покачала головой. – Неужели в вас нет ни капли милосердия? Неужели в вашем сердце не найдется немного сочувствия к той, что стоит на пороге смерти, к той,
– Я понимаю вас, – мягко ответил он, – но…
– Но, – повторила она и наклонилась вперед, охваченная внезапной вспышкой раздражения, – чем скорее я умру, тем лучше для вас! Я же все прекрасно вижу! Наконец-то надменный сэр Мармадьюк влюбился! Ваше ледяное сердце начало оттаивать, величественность и высокомерие отброшены прочь, и вы бродите по полям и лесам, подобно странствующему цыгану. Вы такой же, как все! Вы переживаете сейчас свою вторую юность и до безумия влюбились в этот образец деревенской скромности и чистоты…
– Мадам, умоляю вас…
– Ба! Сэр, ваши надменность и величественность на меня больше не действуют! Вы превратились в самого обычного деревенского увальня, умирающего от любви к сельской красотке, надо сказать несколько староватого увальня! Бедняжка! – Она насмешливо расхохоталась, смех вскоре перешел в новый приступ кашля. – Ваша непорочная квакерша столь безупречна! Вашу возвышенную натуру, такую правильную, такую непогрешимую, передергивает от одной мысли о неправедном поцелуе! Поэтому, достопочтенный супруг, моя смерть – это ворота к вашему счастью! Смерть подбирается ко мне, я чувствую ее, я дрожу от одной мысли о ней, но для вас и вашей квакерши моя смерть означает одно – свободу. Моя могила станет для вас венчальным…
– Довольно! – резко воскликнул сэр Мармадьюк. Он достал из кармана кошелек и аккуратно положил его на край стола. – Здесь около пятидесяти фунтов банкнотами и золотом. Пожалуйста, возьмите их и…
– Ах, деньги! – ее губы скривились в горькой улыбке, все еще прекрасные глаза надменно сверкнули. – Заберите их, Мармадьюк, у меня есть милостыня, которую один джентльмен подал одной нищенке. Кроме того, я не столь стеснена в средствах, как может показаться.
– Однако, – сказал он спокойным, но не допускающим возражений тоном, – эту ночь вы проведет здесь. Для вас немедленно приготовят комнату и…
– Своевольный вы человек! – она с улыбкой склонила голову к плечу. – Можете заказывать хоть десять комнат, но я еду с вами в Лондон.
Сэр Мармадьюк лишь покачал головой.
– Глупец! – воскликнула он все тем же чарующим голосом. – Попробуйте только остановить меня! Я закричу и переполошу всю гостиницу.
– Весьма сожалею, – вздохнул сэр Мармадьюк, – но боюсь, вам придется кричать.
– Ну и осел! – она улыбнулась. – Оставьте меня в покое, и ваша прекрасная Ева-Энн достанется вам. Я рассказала ей свою историю. Да-да, всю правду! А ваша добросердечное, нежное и невинное дитя никогда не оставит одинокую умирающую женщину. Как же плохо вы знаете ее, Мармадьюк! Впрочем, вы никогда не понимали женщин и никогда не поймете, поскольку вся ваша светская мудрость и…
В
– Войдите! – властно приказала леди.
Мистер Гоббс отворил дверь, но увидев ее, замер на пороге с мрачным и угрюмым выражением лица.
– Ну, Джон, – она весело кивнула, не обращая внимания на его суровый вид, – мой добрый Джон Гоббс, вы, похоже, узнаете меня, несмотря на прошедшие годы. Прошу вас, назовите все мои имена, если вы, конечно же, помните их.
Джон Гоббс поклонился и мрачно, словно читая заупокойную молитву, произнес:
– Мэриан, Элеонор, леди Вэйн-Темперли.
– Именно так, Джон, – она величественно кивнула и встала, – прошу вас, проводите меня до кареты.
И вложив свою хрупкую кисть в запыленную руку мистера Гоббса, леди Вэйн-Темперли покинула постоялый двор.
Сэр Мармадьюк взял кошелек, оставшийся лежать на столе, посмотрел на него ничего не видящими глазами, положил его в карман, устало вздохнул и вышел в лунную ночь.
И вот мистер Беллами с веселым смехом закрывает дверцу кареты, легко вспрыгивает в седло и бодрым голосом поторапливает сэра Мармадьюка. Тот садится на лошадь, угрюмо кивает мистеру Гоббсу, и кавалькада вновь отправляется в путь.
Скрипят колеса, цокают копыта, позвякивают удила. Путники мчатся по вересковым пустошам, совершенно безжизненным в мертвящем свете луны, сквозь густую листву пробираются по узким дорожкам. Они движутся все дальше и дальше. Время идет, и вот уже луна скрывается за темной громадой леса, и на мир опускается тревожная тьма. Но громыхание колес и цокот копыт не затихают ни на мгновение. И наконец звезды на небесном своде начинают бледнеть. Деревья, кусты и пустынные луга сменяются домами, мощеными улицами, многолюдьем оживленных городских магистралей. А вот и постоялый двор «Хорнз» неподалеку от Кеннингтон Кросс.
Мистер Гоббс направляет взмыленных лошадей под нужную арку в тускло освещенную конюшню, запруженную повозками и громадными фургонами. Здесь шумно и суетливо; люди снуют взад и вперед; ругаются посыльные; лошади бьют копытами, а нетерпеливые пассажиры почтовых дилижансов глазеют по сторонам и теребят всех вокруг. И все это в ранний рассветный час. Словом, путники наши прибыли в Лондон. Сэр Мармадьюк и мистер Беллами отстали от кареты примерно на полмили, их истощенные лошади едва плетутся. Перед самым въездом на конюшню они вынуждены остановиться – путь им преграждает большая крестьянская телега.
– Ей-богу, старина, – мистер Беллами зевает и оглядывает пропыленное одеяние сэра Мармадьюка, не слишком подходящее для верховой езды, – мы выглядим, словно нищие, каким-то чудом оказавшиеся в седле, особенно я. Бог ты мой, Джон, а ведь где-то существуют ванна, завтрак и постель! Вперед!
Сэр Мармадьюк спешивается и, нетвердо ступая на негнущихся ногах, ведет изможденное животное на конюшню, и тут он вздрагивает от дикого крика. Он резко оборачивается – к нему бежит мистер Беллами, вмиг забывший об усталости.