Седина в бороду

Фарнол Джеффери

– У тебя есть сестра или брат?

– Сестра, сэр. Бедная Табита.

– Значит, умерла? Прости меня, дитя мое!

– Умерла? Нет, слава Всевышнему, она жива и здорова, но мои дядья постоянно твердят, что лучше бы она умерла. Видите ли, моя бедная сестра вышла замуж за… – Ее голос понизился до стыдливого шепота – за актера! И дяди не позволяют мне видеться с ней.

– Но, может быть, ее супруг вполне достойный человек? – с легкой улыбкой осмелился возразить сэр Мармадьюк.

– Нет, сэр, это невозможно!

Ведь все актеры – исчадия ада! Но я так скучаю по своей Табите и каждую ночь молюсь за нее.

– Ну, тогда, я уверен, с ней все в порядке.

– А вы набожны, мистер Гоббс?

– Надеюсь, что так.

– Вы часто молитесь?

– Боюсь, что нет, – серьезно ответил сэр Мармадьюк. – В последний раз я молился, когда был ребенком.

– Увы! – с упреком вздохнула мисс Ева. – Я так и думала. У вас такой мирской вид… И все же…

– И все же? – спросил он, встретив ее серьезный взгляд.

– Я думаю, что для вас еще не все потеряно.

– Надеюсь, это так, – совершенно серьезно подтвердилл сэр Мармадьюк.

– Честно говоря, вы привержены роскоши, а это грех. Вы горды и высокомерны, и это тоже грех. Но у вас, Джон Гоббс, такое доброе лицо, у вас такие мягкие глаза и такая открытая улыбка.

Сэр Мармадьюк улыбнулся. В этот момент раздался мелодичный звон часов далекой церкви. Путники остановились у ограды, и Ева-Энн начала считать удары.

– Одиннадцать! – воскликнула она с непритворным ужасом. – Уже одиннадцать часов! Я никогда не бывала за оградой деревни в столь поздний час, уже в девять я в своей кровати читаю вечернюю молитву. Боже мой, какой позор! Надо торопиться!

Гибкая, как кошка, она мгновенно взбежала по лестнице и оказалась за деревенской стенкой прежде, чем джентльмен успел помочь ей. И сэру Мармадьюку не оставалось ничего другого, как последовал за девушкой призвав на помощь все свое проворство.

– Твой дом далеко? – поинтересовался он, несколько запыхавшись.

– В двух милях отсюда.

– Тогда прошу тебя, Ева-Энн, давай не будем торопиться.

– Почему?

– Потому что иначе мне в самом скором времени придется сказать тебе «прощай».

– Прощай! – повторила она. – Какое грустное слово.

– Да, и потому не торопись, дитя мое.

Вперед убегала залитая лунным светом тропинка, испещренная причудливыми тенями. Ночь полнилась ароматом жимолости и торжественной тишиной. Сэр Мармадьюк вздохнул.

– Тебе тоже не нравится это слово? – спросил он.

– Да, – тихо ответила Ева-Энн, – у меня так мало друзей.

– Ты считаешь меня своим другом, Ева-Энн?

– Да, мистер Гоббс.

– Тогда зови меня просто Джон.

– Хорошо, коль вы так хотите, буду звать. Какая чудесная ночь, Джон.

– Да, – ответил он и резко остановился. – Ева-Энн, поскольку теперь я твой друг, ты должна

мне поклясться, что, если этот Дентон вновь начнет домогаться тебя, ты не станешь верить его обещаниям, никогда не станешь! Обещай, дитя мое, что ты никогда не убежишь с ним!

– Нет, друг мой Джон, этого я тебе не могу обещать, – задумчиво ответила она.

– Почему?

– Он богат, Джон.

– Богат? – яростно воскликнул сэр Мармадьюк, вновь останавливаясь и пристально вглядываясь в лицо девушки.

– Да, Джон, он постоянно говорил мне об этом.

– Но ведь ты не любишь этого молодчика!

– Не люблю, во всяком случае, сейчас мне так кажется, – горестно согласилась она. – Но мне так нужны деньги, Джон, если бы только знал!

– Деньги! – с горечью воскликнул сэр Мармадьюк. – Вот и тебе тоже нужны деньги!

– Да, Джон, деньги мне нужны больше жизни.

– И ради денег ты готова продать себя? – Он хмуро взглянул на нее, но взгляд девушки по-прежнему был безмятежен и чист, и сэр Мармадьюк смягчился. – Но зачем тебе деньги?

– Я уже не ребенок, Джон, – ответила Ева-Энн и печально покачала головой. – А деньги мне нужны, чтобы спасти Монкс-Уоррен, чтобы спасти наш старый дом и двух самых дорогих для меня людей.

– Монкс-Уоррен?

– Да. Это наша ферма, Джон. Все, что осталось у моих… Тише!

Сэр Мармадьюк услышал стук копыт, и вскоре на белом фоне дороги возник силуэт всадника.

– Скорее! – шепнула Ева и потянула своего спутника в густую тень деревьев.

Но было уже поздно. Всадник остановился, и волшебную ночную тишину нарушил грубый окрик, резанувший слух нашего героя.

– Эй, кто там милуется? Кто там целуется в темноте, а? Кто из вас на этот раз? Прелестница Нэн? Или Бесс? А может, бесстыдница Пру? Эй, откликнись, я ведь вижу твою белую юбку! Выходи, проказница, и покажи мне свое личико. Давай, давай, а не то я сам тебя выведу! – С этими словами всадник направил своего коня на затаившуюся в тени парочку.

– Вот ты где, моя милашка! Это Нэн или… – тут он задохнулся от удивления, голос его охрип от гнева. – Черт побери, да это же Ева, Ева-Энн Эш, клянусь Господом, с мужчиной, в полночь…

– Да, эсквайр Брендиш, – безмятежно откликнулась Ева. – Это и впрямь я. Иди с миром своей дорогой…

– Ну, мисс, я поймал вас! Ну и лицемерная же вы особа, корчите из себя скромницу, а сами, черт побери, обнимаетесь и милуетесь в полночь со своим кавалером. Ловкая же вы бестия, мисс!

Тут сэр Мармадьюка с силой ткнул тростью в грудь всадника. Брендиш, опешив, уставился на бледное породистое лицо, на глаза, излучавшие презрение и, казалось, смотревшие сквозь противника, на губы, скривившиеся в надменной улыбке. Голос наглеца, осмелившегося ударить эсквайра, был полон холода.