Седьмая ложь
Шрифт:
Чарльз опустился на скамью рядом со мной и поблагодарил меня за мой вклад – он так и сказал «вклад», – и я на мгновение почти поверила в его искренность. Жилет на нем был расстегнут и болтался на плечах, грозя сползти; темно-синий галстук-бабочку он и вовсе где-то бросил. Мы стали смотреть, как Марни кружится на танцполе. Подол ее шелкового платья за день из белоснежного стал практически черным. Щеки ее порозовели, рыжие кудри выбились из прически и, влажные от пота, обрамляли лицо.
– Она – это что-то невероятное, правда? – сказал Чарльз.
Я кивнула.
Сейчас я до конца не уверена, что все происшедшее дальше было на самом деле, – со временем мои воспоминания
Чарльз откинулся назад, прислонившись спиной к стеклянной стене оранжереи, и с удовлетворенным вздохом заложил руки за голову.
– Что-то невероятное, – повторил он снова.
С этими словами он опустил руки, и одна из них, очутившись у меня за головой, коснулась моей шеи сзади. Он притянул меня к себе и поцеловал в лоб. Губы у него были мокрые и блестящие, и, когда он отстранился, обслюнявленное место обожгло холодом.
– Мы – везучая парочка, – пробормотал он.
Язык у него заплетался. Я тоже многовато выпила, отрицать не стану, но он был совсем уж откровенно пьян, я никогда его таким не видела. Его левая рука скользнула по моему плечу к ключице, миновала подмышку. Я задержала дыхание и замерла. Я не хотела делать вдох, чтобы моя грудная клетка не расширилась, приблизившись к его ладони. Его кисть переместилась и застыла в дюйме от моей груди, пригвождая меня к скамье. Я не могла пошевельнуться, потому что при малейшем движении моя грудь неминуемо оказалась бы прижатой к его ладони, – и это прикосновение сделало бы вынужденный физический контакт еще более оскорбительным для меня.
Чарльз засмеялся хрипло и грубо.
– Ох, Джейн, – произнес он и кончиками пальцев провел по моему соску под желтым шелком платья.
Я опустила подбородок, невольно, как завороженная, глядя на свою грудь. Он вдавил в меня свою ладонь, а потом, уже убирая ее, на мгновение сжал мой сосок между большим и указательными пальцем.
Хотела бы я сказать тебе, что дала ему отпор. Хотела бы я, чтобы у меня хватило храбрости бросить ему вызов. Наверное, он был бы поражен – думаю, я сумела бы распознать искреннее изумление, – и тогда стало бы ясно: ничего не произошло, мне просто показалось.
Но я никак не отреагировала, так что теперь этого уже не узнаешь.
– Мне просто не верится, что все уже почти закончилось, – выдохнула Марни, присаживаясь рядом с нами и опуская голову ему на плечо. – Какой день! – добавила она. – Все прошло как нельзя лучше, правда же?
Чарльз неторопливо убрал руку. Она скользнула по моей шее, по плечам, осторожно удаляясь, пока наконец я не перестала ощущать его прикосновение. Между нами, словно демаркационная линия между враждующими государствами, появился промежуток, прослойка свежего воздуха, прохладного и желанного, как никогда.
– Все в порядке? – забеспокоилась Марни. – Что тут происходит?
Чарльз посмотрел на меня, и, если ты поверишь в то, что я протрезвела настолько, чтобы верно истолковать его взгляд, знай: он требовал от меня молчания.
– Ничего, – отозвалась я, незаметно отодвигаясь на другой конец скамьи, подальше от них, с этой их любовью. – Ровным счетом ничего.
Так я солгала Марни во второй раз.
Ты сама видишь, правда же, что у меня не было выбора? Что я могла сказать? В ответ на честное признание она почувствовала бы себя обязанной сделать выбор. Да что там говорить, я же была ради нее готова на все – безоглядно, чего
То, что я скажу сейчас, чистая правда. Тот день ни на йоту не изменил моих чувств к Чарльзу. Я ненавидела его многие годы, и тот день ровным счетом ничего не значил.
Наверное, жестоко говорить, что их любовь была самой оскорбительной, вопиющей, гнусной любовью из всех мне известных? Жестоко, я знаю. Но она рождала во мне омерзение. Я ненавидела его лицо, ненавидела эту вечную ухмылку, игравшую на его губах, эту нарочитость, с которой расширялась его грудь, когда он делал вдох, эту его манеру барабанить по столу пальцами, как бы говоря «вы мне надоели». Я ненавидела ощущение, вызванное его прикосновением сквозь тонкую ткань платья, но ненависть, что я испытывала ко всем прочим аспектам его существования, была ничуть не меньше.
Я с радостью вычеркнула бы его из своей жизни навсегда. Знаю, с такими словами мне сейчас надо быть осторожнее, потому что это звучит как намерение. Я же имею в виду, что рада была бы, если бы в наших историях никогда не было общих глав, если бы чернила его жизни не оказались на страницах моей и наши пути текли параллельным курсом, никогда не пересекаясь.
Но сожалею ли я о его смерти? Нет. Не сожалею.
Ни капли.
Ложь третья
Глава десятая
Я сказала ей, что ничего не произошло, ничего не случилось.
И сегодня больше, чем когда-либо, это кажется существенным, важной частью истории, твоей истории. Я не подразумеваю мотив – пожалуйста, не пытайся превратно истолковать мои слова, – но, когда происходит что-то неожиданное и пугающее, шаги, которые привели к этому моменту, предстают перед тобой в ином свете.
Кроме меня, только один человек знал о том, что произошло в тот вечер, один человек – и вот теперь ты. Ему – вернее, ей – я рассказала обо всем на следующий же день, задолго до того, как побоялась признаться, что между мной и Чарльзом когда-то было нечто большее, нежели «ничего».
Наутро после свадьбы я лежала в постели и делала вид, что голова у меня не раскалывается от боли, что я сейчас не отдала бы что угодно за стакан воды, что мне вовсе не нужно срочно бежать в туалет, что я в полном порядке… И тут в дверь позвонили.
Шторы были задернуты, но солнце пробивалось по краям тонкими полосками света, и в нем танцевали золотистые пылинки. Пол давно пора было пропылесосить, а может, даже и вымыть, но я знала, что не стану делать ни того ни другого. В спальне царил разгром, повсюду были разбросаны книги и журналы, но меня так мучило похмелье, что мне было все равно. На полу перед распахнутым шкафом валялась куча одежды – колготки вперемешку с джинсами и джемперами. У окна примостился колченогий деревянный стол, на нем громоздились стопки чистых вещей и постельного белья, а венчали все это великолепие лифчик и утягивающие трусы, которые я надевала накануне на свадьбу. Мое нарядное шелковое платье висело с обратной стороны двери в спальню. Под мышками темнели пятна пота, юбка местами была в каких-то белесых разводах, – видимо, я пролила на себя шампанское. В комнате стоял спертый, застоявшийся воздух, пахнущий сном и потом. Казалось бы, находиться здесь омерзительно, нестерпимо! И тем не менее все это было знакомо и привычно – и комната, и беспорядок, и запах.