Седьмая жена Есенина (сборник)
Шрифт:
И здорово, надо сказать, получалось, до блаженных слез. Обнимались и клялись в вечной любви к Нему. Кто-нибудь провозглашал очередной тост, а потом, не присаживаясь: «Артиллеристы, Сталин дал приказ».
Расставались под утро, полные планов и надежд, сплоченные общей любовью и тайной. Но единство длилось недолго. Прознали, что все книги, в которых упомянут товарищ Сталин, собираются пустить под нож, а на бумаге, изготовленной из макулатуры, будут печатать Дюма и речи Хрущева. О том, что подобного кощунства допустить нельзя, спору не возникло. Все понимали, что святыни надо спасать, но если дожидаться очередного субботника, можно потерять всю сокровищницу, все высокие строки о товарище Сталине, изданные при его жизни. Порешили устроить месячник спасения. Не жалея ног, каждый должен обходить библиотеку за библиотекой и незаметно выносить книги. Для хранилища директор Дворца культуры предложил свою территорию
И священные книги начали заполнять Дворец культуры и закрома овощной базы. Поток не иссякал, но наметанный глаз бывшего начальника лагеря быстро определил, что значительная часть контингента в пополнении запасов участия не принимает. Разобраться в ситуации он поручил дирижеру детского хора, своему бывшему заместителю по режиму. Срочно был заведен журнал. Количество авторов и количество алюминиевых кружек не совпадало. К подозрительным элементам были приставлены активисты из хора. Результаты слежки превзошли самые тяжелые подозрения. Гражданам можно было бы найти какое-то оправдание, если бы они по интеллигентской трусости или неумению воровать отсиживались бы на своих дачах. Что взять с чистоплюев? Так нет же, эти недорезанные контрики мотались по библиотекам с утроенным по сравнению с остальными честными писателями энтузиазмом, но украденные книги они сжигали. Негодование директора Дворца культуры грозило перейти в бешенство.
«Этак до чего можно докатиться! – кричал он. – Сегодня книги, а завтра партбилеты начнут жечь?»
Экстренно был собран штаб субботника, на котором заслушалось дело диверсионно-вредительского блока. Обвиняемые во всем сознались. Оказалось, что эти перевертыши никогда не верили в товарища Сталина и у каждого из них было заготовлено по несколько произведений, разоблачающих культ его личности. Мало того, наиболее клеветнические пасквили были уже переведены на немецкий и французский языки Лионом Фейхтвангером и Андре Жидом. Переводы ждали своего часа, и штрейкбрехеры из типографий готовы были в любой момент включить свои продажные машины по приказу специальных служб. После таких признаний вся группа была приговорена к десяти годам исправительных лагерей без права переписки и посмертных переизданий. Исполнение приговора назначили на ближайшее светлое будущее.
Процесс закончился, но мытарства продолжались. Через неделю после исторического заседания все его участники, и судьи, и подсудимые, были вызваны на общее бюро писательской организации. Все – кроме директора Дворца культуры, который членом Союза писателей не являлся. Не успел вступить. Книгу для него уже написали, но несвоевременная речь Хрущева помешала ее издать. В бюро заседало много авторитетных участников ленинских субботников, они-то и припомнили сталинистам недавний раскол и образование особой фракции, претендующей на лидерство. Поводом для проработки послужил нелепый случай. Библиотечная вахтерша увидела под брючным ремнем Алексея Толстого роман «Хлеб». Советский граф книгу под ремень спрятал, а пиджак по широте своей натуры застегнуть забыл. Вахтерша была из вологодских, живого классика в лицо не знала, хотя приключения Буратино помнила наизусть. Честно выполняя долг, остановила расхитителя, а потом, когда выяснилось, кого она задержала, расстроилась до слез, но было поздно. Ретивые служаки успели сообщить во все комитеты, а завистники писателя подняли шумиху и потребовали собрания. Алексей Николаевич, смущаясь, объяснил, что пообещал книгу с автографом одной из поклонниц, но дома экземпляра не оказалось, поэтому и пришлось прибегнуть к мальчишескому методу. Седина в бороду, а бес в ребро. Пришлось простить за вечную молодость, за талант и за хождение по мукам. К тому же выяснилось, что ни к тем, ни к другим субботникам живой классик отношения не имел. Зато остальным участникам всыпали по первое число. Особенно возмущались верные ленинцы. Даже Солоухину досталось. Припомнили сплетню, будто издание первой книги его стихов благословил сам Сталин. Солоухин, мужик себе на уме, молча выслушал критику и только на улице дал себе волю, проворчал: «Ничего, не облезу, Бог не выдал, свинья не съела, а у вас, дорогие товарищи ленинцы, все еще впереди, все казанские университеты, ужо посмотрим, как вы будете свою лениниану из библиотек тырить». Нагнулся, поднял с земли камушек, подержал на ладони, полюбовался и спрятал за пазуху.
МОРАЛЬ
Во-первых – Сталин, разумеется, злодей, но два добрых деяния он все-таки совершил: наказал Бухарина за «Злые заметки» и Пашу Дыбенко за то, что бегал на сторону
Во-вторых – вождей в отличие от поэтов хвалят только при жизни.
В-третьих – спасти поэта может только женщина.
Если б ты знал, санитар, как трудно искать мораль там, где царит аморальность. И вообще надоело мне про них, про придворных. Чувствую, что и сама на их жаргон переходить начала, а это губительно. Пора говорить о главном, но осталась последняя вступительная беседа, на первый взгляд и необязательная, потому как относится не к России, а к Франции, в которой русскому целителю делать нечего, это уже без сомнений, но история очень поучительная, и где гарантии, что подобное не повторится на русской почве.
Верлен и Рембо
Ну что же ты, санитар, сколько можно таскать свой пошленький багаж, постыдился бы…
Рэмбо – это громадная американская обезьяна, а Рембо` – знаменитый французский поэт. Но знаменитый и великий – не одно и то же, об этом у нас уже был разговор. Самый великий французский поэт – Верлен. Король поэтов. Только с королевой не повезло. Женила его на себе некрасивая склочная баба. Самого Верлена тоже красавцем не назовешь, зато какой талантище, а музы достойной найти не мог. Как он страдал! Все его стихи рождены страданием. Верлена я обожаю. А Рембо – нет. Торгаш он и есть торгаш. Живыми людьми спекулировал. Правда, это потом, когда заматерел, а поначалу крутился в парижском полусвете чуть ли не на побегушках.
Увидел Верлен кудрявенького красавчика, и взыграло ретивое. А Рембо на Верлена никакого внимания. Он совсем не перед ним задом крутил. Надеялся кого-нибудь с толстым кошельком зацепить. С франками, с фунтами, с гульденами – без разницы. Но зацепил нищего Верлена. И тот в Рембо, как Пушкин в Наталью Николаевну. А чем завлечь красавчика? С валютой просто – отдайся, отрок, озолочу – и отрок отдался. Если в штанах большая ширинка, тогда и карманы большие нужны. Бывает, и за счет ширинки живут, но такие сделки только со старухами. А поэту для вдохновения молоденькие требуются. Мой, например, девиц из хореографического кружка приводит, так я не ревную, потому что – поэт. Чешет Верлен свою лысину, а как подступиться – не знает. Нечем ему Рембо озолотить. А за так – не отдается. Скупится меценатствовать. И запил Верлен с тоски. Неделю квасил, а на выходе из запоя его осенило, у поэтов такое частенько случается, придумал, с какого боку к Рембо подкатиться. Приходит и говорит:
«Отдайся, а я тебя прославлю».
Парнишка даром что деревенский, но смекнул, что реклама в торговом деле не помешает. И заинтересовался, каким образом этот лысый алкаш прославить его собирается. А тот ему и говорит, что поэтом сделает, знаменитым на всю Францию.
«Вот, – говорит, – гениальные стихи из неопубликованных, завтра несем в редакцию и печатаем под твоим именем. Ляжешь со мной и проснешься знаменитым».
А торгаш ему: «Нет, – говорит, – сначала славу обеспечь, а потом уже расплачусь, честное купеческое».
Верлену деваться некуда, пришлось согласиться. Отнесли, напечатали, слава пошла. Но Рембо торгуется – никакая это не слава, говорит, а всего-навсего известность. Гонорары получает, с элитой общается, и все равно мало. Новых стихов требует. Верлен места себе не находит – раздразнили аппетит, а не дали. Бесится поэт. Жену со злости поколотил и в бордель отправился. Искал сочувствия, а нашел насекомых, у вас в медицине они известны под названием лобковая вошь. Пока в очереди за политанью стоял, сочинил стихотворение про искательниц блох, имея в виду этих самых вошек. Показал Рембо. Тот оценил, но поспешил не в постель, а в редакцию, с издателями он уже без помощи Верлена объяснялся. Поэт ему: а где же, мол, обещанное. Ну а торгаш не отказывается, хитрый, только сначала насекомых вывести предложил и справочку от доктора предоставить. И снова томление, снова грезы, снова запой. От страсти неудовлетворенной у Верлена нервное расстройство случилось. В таком вот бреду и сочинил он поэму про пьяный корабль. А когда протрезвел, прочитал и понял – на века сработана вещь. Хотел себе оставить для полного собрания сочинений. А Рембо уже тут как тут.
«Ну-ка, дай-ка, – говорит, – гляну, что я новенького и нетленного насочинял».
Верлен листок за спину прячет. «Это личное, неотшлифованное».
Да где поэту торгаша обмануть. У того – нюх.
«Ишь ты, – говорит, – какой хитрый; как хорошенькое, так сразу личное, а для меня – на, боже, что нам не гоже».
Верлен ему: «Зачем напраслину возводишь, я для тебя цветной сонет приготовил, ты с ним в историю войдешь».
Рембо от сонета не отказался, но не уходит, выпить попросил, а потом и говорит: «Устал я что-то, разморило меня, можно я у тебя под бочком прилягу, только без приставаний, пожалуйста».