Седьмое таинство

Хьюсон Дэвид

Алессио уронил маску, вновь поднял ствол автомата и направил его — небрежно или неуверенно, этого Фальконе так и не понял — в сторону фигуры перед алтарем.

— Посмотри на него, Джорджио, — потребовала Тернхаус. Голос ее звучал возбужденно и нервно, а луч фонаря светил прямо в лицо молодому человеку. — Ну, видишь?!

Браманте смотрел на него, а ее руки между тем опустились на голову изгоя, стали гладить по волосам, потом скользнули вниз, дотянулись до промежности, а губы уже касались шеи, влажные, голодные, жаждущие… Беглец

замер, и только глаза его неотрывно смотрели на стоящего перед ним молодого человека.

— У него твои глаза, — бормотала она. — И твои губы. Твое лицо. — Профессор улыбнулась, ее белые зубы сверкнули на мгновение в полумраке. — Все твое. Я воспитала его так, чтобы он был моим, а ты никогда об этом и не догадывался.

Мальчик — Фальконе не мог думать о нем никак иначе — что-то пробормотал, как будто возражая. Джудит этого не слышала.

— Алессио? — хрипло спросил Браманте, протягивая руки вперед. Его лицо исказила жалкая гримаса — шок и замешательство. — Алессио?!

Фигура в черном отшатнулась, отмахиваясь автоматом:

— Не называй меня так! Не смей меня так называть!

У Фальконе кровь застыла в жилах. Услышав этот выкрик, он замер. В голове роились страшные мысли.

Голос звучал как-то не так, слишком высоко, почти фальцетом. И в нем играли невообразимые боль и обида, сквозь которые пробивался гнев.

Объятия Тернхаус вдруг обратились в жесткий захват. Ее пальцы, сильные и уверенные, вцепились в голову Браманте, в его великолепную черную шевелюру, и профессор повернула Джордано лицом к себе.

Затем ухватилась за ствол автомата, который сжимал в руках молодой человек, и ткнула им прямо в грудь Браманте.

— Помнишь?! — произнесла она.

ГЛАВА 22

Семилетний мальчик стоит, замерев на месте, ноги словно примерзли к холодной красной земле, ледяной пот катится по спине, он неподвижен как статуя. Застыл в помещении, наполовину освещенном фонарями, в комнате с голыми стенами, без каких бы то ни было украшений, здесь нет никакой мебели, вообще ничего современного, совершенно ничего.

Помещение самое обыкновенное, обычный боковой закуток в запутанном лабиринте чудес. Место, где можно спрятаться, укрыться для своих постыдных и тайных делишек.

Фантазер не в силах произнести ни звука. Перед его внутренним взором мелькают странные существа, доисторические чудища, которые прятались в мозгу с тех самых пор, когда он только начал понимать и запоминать. И вот монстры дождались подходящего момента, чтобы выбраться наружу.

Эти доисторические существа рвут его мечты на мелкие кусочки. Мечты и устремления превращаются в горькие и иссохшие лоскуты утраченного мира.

Мечты…

…что он преподнесет дар, совершит жертвоприношение, принесет жертву отцу.

…что в этот драгоценный дар, в эту жертву будет заключено то, что исцелит всех троих — мать, отца, сына. Оно

закалит и укрепит грубо замешенную, податливую и бесформенную глину их хрупкой семьи. Новая связь, вполне естественная, останется такой на всю жизнь, пока факел не перейдет словно по эстафете в другие руки, как это всегда бывает, когда в один черный день окажется, что жизнь исчерпана до конца, и единственным свидетельством ее останутся лишь воспоминания, огнем горящие в памяти того, кто переживет остальных.

Все внутренние переживания, самые глубокие, самые личные устремления распадаются, рассеиваются и исчезают в этом полуосвещенном пространстве, не сулящем ничего доброго и хорошего.

И эта маленькая смерть отнюдь не только его собственное переживание. Тут присутствуют и другие, они свидетели происходящего, и это лишь усиливает стыд.

Мальчик слышит их, шестеро стоят прямо позади него.

Овцы.

Перепуганные овцы хихикают от страха, а в голосе Лудо Торкьи слышится и некая угроза, некое мрачное понимание того, что сейчас происходит. Как и мальчик, студенты понимают — то, что они видят, останется с ними навсегда, войдет в их жизнь. От яда воспоминаний не существует противоядия.

И с этого момента уже ничто не будет таким, как прежде, думает мальчик, не в силах отвести глаза от того, что видит, не в силах поверить, что это продолжается, хотя его отец…

Ах, Джорджио, Джорджио, Джорджио…

…Браманте знает, что здесь есть кто-то еще, он отметил их приход одним-единственным взглядом назад, через плечо. Глаза его дико выкатились наружу, как у зверя, прежде чем он вернулся к борьбе с телом, буквально раздавленным о стену.

Двое яростно борются друг с другом, полуголые, старающиеся слиться в одно целое.

Его отец…

Джорджио…

…насаживает ее сзади на свой штырь изо всех сил, его спина изгибается, раскачивается в быстром ритме, глаза — в тот краткий миг, когда их стало видно, — глаза какого-то обезумевшего животного, умирающего быка, всеми силами старающегося высвободиться.

И ее лицо, наполовину отвернутое в сторону, поворачивается ко входу. Оно искажено гримасой экстаза и боли и очень знакомо. Студентка отца. Алессио помнит ее. Это было в тот яркий майский день, когда Джорджио оставил его в одиночестве в недрах Палатино на целый час, может, даже больше, и он гадал, не явится ли за ним дух Ливии.

Девушка появилась там потом, когда Джорджио вернулся, чтобы забрать его. Она улыбалась отстраненной улыбкой, словно самой себе, как ему тогда показалось — чуть испуганно, но и возбужденно.

В памяти всплывает еще одна подробность: у нее тогда на лбу тоже выступил пот.

И сейчас, в полумраке пещеры, ее яркие безумные глаза смотрят на него, на лице написан стыд, а само лицо в пятнах, в ссадинах, в уголке рта капля крови. Растет, увеличивается, как мыльный пузырь, словно выдуваемый мощными толчками отца.