Седьмой крест. Рассказы
Шрифт:
Георг ухватился за кустарник. Он медленно пополз вбок. Он был, вероятно, не больше чем метрах в шести от последнего куста, как вдруг, в минуту необычайного прояснения мыслей, его потряс такой приступ страха, что он так и остался висеть на откосе, плашмя, животом к земле; и так же внезапно, как появился, страх исчез.
Беглец дополз до куста. Сирена вторично завыла. Ее, наверно, слышно было далеко по ту сторону Рейна. Георг уткнулся лицом в землю. Спокойствие, спокойствие, сказал ему Валлау из-за плеча. Георг перевел дыхание, повернул голову. Все огни погасли. Туман стал тонким и прозрачным, как легкая золотая ткань. По шоссе ракетами пронеслись фары трех мотоциклов. Завывание сирены, казалось, набухает, хотя оно на самом деле только равномерно усиливалось и ослабевало, неистово впиваясь в мозг людям далеко отсюда. Георг снова уткнулся лицом в землю, — по дамбе над ним преследователи бежали обратно. Он только покосился уголком глаза. Прожекторам уже
Второй приступ страха — точно рука, сдавившая сердце. Только бы не быть сейчас человеком, пустить корни, стать стволом ивы среди ив, обрасти корой и ветвями. Мейснер спустился вниз и заревел как бык. Вдруг он смолк. Он увидел меня, решил Георг и почувствовал внезапное спокойствие, страха уже ни следа. Это конец! Прощайте все.
Мейснер спустился еще ниже, к остальным. Они лазали по болоту между дамбой и дорогой. В данную минуту Георг был спасен, потому что находился гораздо ближе, чем они могли предполагать. Если бы он тогда побежал, они теперь уже нашли бы его в болоте. Как странно, что он, обезумевший и затравленный, все-таки с железным упорством держался собственного плана! Эти собственные планы, выношенные бессонными ночами! Какую власть они имеют над человеком в те мгновения, когда все планы рушатся и напрашивается мысль, что кто-то другой создавал за тебя планы. Но и этот другой — ты сам.
Сирена снова смолкла. Георг пополз вбок и одной ногой поскользнулся. Где-то рядом заметался болотный стриж, и Георг от испуга выпустил кустарник. Стриж нырнул в камыш, раздался сухой, резкий шорох. Георг прислушался. Они, конечно, тоже все прислушиваются. Если бы не быть человеком! А если уж быть, так зачем непременно Георгом? Камыш снова распрямился, никого не видно, да ничего, собственно, и не произошло, только птица заметалась на болоте. Все же Георг не в силах был пошевельнуться — колени исцарапаны, плечи онемели. Вдруг он увидел в кустах маленькое бледное остроносое лицо Валлау… из-за каждого куста на него смотрело лицо Валлау.
Затем это прошло. Он стал почти спокоен. Он холодно подумал: Валлау, Фюльграбе и я пробьемся. Мы трое самые крепкие. Бейтлера уже схватили. Беллони, может быть, тоже проскочит. Альдингер слишком стар. Пельцер слишком мямля. Когда Георг наконец перевернулся на спину, он увидел, что уже наступил день. Туман поднимался. Золотистый прохладный осенний свет лежал над землей, которую можно было бы назвать мирной. На расстоянии метров двадцати Георг увидел два больших плоских камня с белыми краями. До войны дамба служила дорогой на отдаленный хутор, давно уже снесенный или сгоревший. В те годы болото, должно быть, начали осушать; потом его снова затопило вместе с тропинками, которые вели от дамбы к дороге. Вероятно, тогда и были втащены сюда с берега Рейна эти камни. Между камнями кое-где осталась твердая земля, а над ней смыкался камыш. Образовался как бы туннель, по которому можно было проползти на животе.
Эти несколько метров до первого, серого с белыми краями, камня были самой опасной частью пути, почти без прикрытия. Георг крепко вцепился в кустарник, отпустил сначала одну руку, затем другую. Ветви распрямились; с легким шорохом поднялась какая-то птица, — может быть, та самая.
И вот он уже у второго камня; кажется, будто его перенесли сюда в одно мгновенье чьи-то крылья. Если бы он только не так продрог!
Что вся эта немыслимая чертовщина — только дурной сон, от которого он сейчас проснется, нет, только воспоминание о дурном сне, — это чувство Фаренберг испытывал еще долго после того, как ему доложили о случившемся. Правда, Фаренберг как будто с полным хладнокровием принял все меры, каких требовало подобное происшествие. Нет, не Фаренберг, ведь даже самый страшный сон не требует никаких мероприятий: их придумал за начальника кто-то другой, это должный ответ на событие, которого и быть-то не могло.
Когда секунду спустя после его приказа завыла сирена, он осторожно перешагнул через длинный шнур от лампы — препятствие из дурного сна — и подошел к окну. Почему воет сирена? Там, за окном, нет ничего — вид, вполне отвечающий событию, которого и быть не могло.
Даже и мысли не мелькнуло у него, что это ничто все-таки нечто, а именно — густой туман.
Фаренберг пришел в себя от того, что Бунзен зацепился за один из шнуров, тянувшихся
На крыльце Бунзен закурил папиросу, он затянулся всего один раз и отшвырнул ее. С вечера он был отпущен и сейчас имел в запасе еще полчаса — будущий тесть привез его на своей машине из Висбадена.
Между канцелярией коменданта, прочным кирпичным зданием, и бараком номер три, вдоль которого росло несколько платанов, находилось нечто вроде площадки, которую начальники между собой называли «площадкой для танцев». Здесь, под открытым небом, сирена особенно назойливо сверлила мозг. Чертов туман, подумал Бунзен.
Отряд построился.
— Брауиевель! Прикрепите карту вон к тому дереву. Так. Подойти! Слушать! — Бунзен воткнул острие циркуля в красную точку на карте «Лагерь Вестгофен» и описал вокруг нее три круге. — Сейчас шесть ноль пять. Побег произошел в пять сорок пять. До шести двадцати ни один человек, даже при исключительной быстроте, не может уйти дальше этой вот точки. Значит, они должны находиться примерно где-нибудь тут, между вот этим и этим кругом. Брауневель! Закрыть дорогу между деревнями Боценбах и Оберрейхенбах. Мейлинг! Закрыть дорогу между Унтеррейхенбахом и Кальгеймом. Никого не пропускать! Держать связь друг с другом и со мной. Прочесать все окрестности мы сейчас не можем. Подкрепление придет только через пятнадцать минут. Виллих! Этот внешний круг касается в этой точке правого берега Рейна. Занять дорогу между перевозом и Либахерау. Занять перепра-ву! В Либахерау поставить часовых.
Туман все еще так густ, что циферблат его часов светится. Он слышит клаксоны эсэсовских мотоциклов, они выехали из лагеря. Сейчас Рейхенбахское шоссе уже занято. Он подходит к карте. Сейчас в Либахерау уже стоят часовые. Все, что только можно было сделать в первые минуты, сделано. А Фаренберг уже, наверно, сообщил в главное управление. Да, не повезло старику, размышлял Бунзен. Завоеватель Зелигенштадта! Не желал бы я быть сейчас в его шкуре! Зато в своей шкуре Бунзен чувствовал себя превосходно, точно по мерке сшил ее портной — господь бог! И потом, как ему опять повезло! Побег произошел в его отсутствие, а он является назад чуть свет — и как раз вовремя, чтобы принять участие в поисках. Повернувшись к комендантскому бараку, Бунзен прислушивается сквозь вой сирен, продолжает ли старик бушевать или успокоился после второго приступа ярости.
Циллих остался наедине с начальником. Он внимательно наблюдает за ним, в то же время стараясь связаться по прямому проводу с главным управлением. За такую дерьмовую работу этого проклятого Дитриха из Фульды следовало бы завтра же опять посадить! Только даром теряешь время с этими чертовыми штепселями. Драгоценные секунды, в течение которых семь точек уходят все дальше и быстрее в бесконечность, где их уже не настигнешь. В конце концов главное управление ответило, и он передал донесение о побеге, так что Фаренбергу за десять минут пришлось прослушать его два раза. Хотя черты его и сохраняли выражение неподкупной суровости, которое давно было в них запечатлено, невзирая на слишком куцый нос и подбородок, — его нижняя челюсть отвалилась. Бог, о котором он вспомнил в эту минуту, не мог допустить, чтобы донесение оказалось правдой и чтобы из его лагеря одновременно бежали семь заключенных. Фаренберг уставился на Циллиха, и тот ответил ему унылым и мрачным взглядом, полным раскаяния, скорби и сознания своей вины. Фаренберг был первым человеком на свете, отнесшимся к нему с полным доверием. Циллих нисколько не удивлялся тому, что случилось: ведь когда человек идет в гору, непременно что-нибудь да станет поперек дороги. Разве не попала в него в ноябре 1918 года эта подлая пуля? Разве не была продана с молотка его усадьба всего за месяц до издания нового закона? Разве та стерва не узнала его и не засадила в тюрьму шесть месяцев спустя после поножовщины? Два года Фаренберг дарил его своим доверием и поручал то, что они называли между собой «пропускать через сепаратор», то есть подбор штрафной команды, в которую входили заключенные, подлежавшие особенно суровому режиму, а также назначение соответствующей охраны.