Седьмой урок
Шрифт:
— Хату снесут.
— Снесут глину А я говорю о живом. Величии жизненной силы.
Саранцев вдруг оглянулся на черный квадрат окна.
— Я должен вернуться, Катюша.
— Ты всегда должен! — она протянула ему руку. — Ни о чем не расспрашиваю…
— А я охотно поясню: раскопал закрытое дело, которое не следовало закрывать. Как писалось тогда в газете: крупное хищение.
Он снова посмотрел на погасшее окно:
— Должен вернуться…
Она задержала его руку:
— Позвони как-нибудь!
Смотрела
Она любила думать и говорить о радостном, праздничном, вспоминать хорошее. Он говорил о войне: «…Деда моего, полного георгиевского кавалера — четыре солдатских медали, четыре креста, — убили в первую германскую. Отца накрыло бомбой на днепровской переправе. Старший брат каких-то шагов не дошел до германской границы, ползком дополз. Мы малыми детьми на войне были, без винтовок, только в мыслях солдатами…»
В кафе за дальним столиком все еще спорили. Сергей не отпускал Ковальчика, требовал разъяснить, что есть образ. Каждый толкует по-своему, неразбериха какая-то.
— Если ты художник, расхаживаешь с этюдником, завладел кистями, значит обязан, доказывай!
Уставился на Ковальчика, точно ждал ответа разом на все:
— Ты сказал: проникать, проникновение… А с тобой случалось такое — прошел мимо человек, чужой, неизвестный. И задел тебя. Не локтем, не плечом. Мыслями. И ты чуешь — плохо ему, беда навалилась!
Сергей вдруг повернулся к окну:
— Вот смотри, дом напротив. Каждый день в этот час появляется женщина, совсем молоденькая, легонькая такая. Русая. Может, волжанка, может, сибирячка.
Он недоговорил; к столику приблизился румяный парень в модном пиджаке:
— Здоров, Серж!
— Здоров, Руслан, — едва кивнул ему Сергей, — садись, пей, молчи.
И продолжал:
— Легонькая, говорю, кажись, вскинул бы на ладошке, как дите малое. И походка такая легкая. Летит, несется над землей. Выглянет в окно, как боярышня из теремочка.
— О ком, о чем разговор? — придвинулся к Сергею Руслан.
— Слушай, молчи, — отодвинулся Сергей, — светлая, говорю, весенняя. Но вот подоспели денечки. Вчерашний и еще перед тем. Сижу здесь, у окна. Вдруг промелькнула черной тенью… Нет жизни в человеке.
— Нервы, — небрежно бросил Руслан.
— Не хочу думать, и все думаю о ней, — не слушая Руслана, рассказывал Сергей.
— Нервы, говорю!
— Все нервенные стали, — согласился Ковальчик, — у нас по соседству сопляк проживает. Клоп. Без году неделя. Так он на нервной почве родную мамку обзывает.
— А ты объясни, если ты художник, — рассердился почему-то Сергей, — разъясни, может, надо понять человека? Может, плохо ему?
— Ты не удивляйся, — подмигнул Руслан Ковальчику, — с нашим Сережей бывает такое. Ничего не поделаешь, — наследственное.
Сергей внезапно выскочил из-за стола:
— Смотри!
Молодая женщина, одетая легко не по времени, появилась в дверях высотного дома.
— Идет, словно перед прорубью! — вырвалось у Ковальчика.
— Как ты сказал? — оглянулся Сергей. — Подходяще сказал! Наверно, и твоя бабця знахарка.
Вернулся к столику, ткнул Руслана кулаком в плечо:
— Вот кому завидую! Никто никого у них не лечит. Сами у профессоров лечатся, — придвинул стул ближе к Виктору, — ну что ж, будем спокойно допивать свое, потому как ничто уличное нас не касается.
Сергей Сергеев о себе
Спасая меня от смерти и голодухи, мать ходила на менку, таскала на себе как мешок, а то и сам следком топал, спотыкаясь, ковыряя носом землю. Малолетство прошло в злыднях оккупации, и сейчас еще ночами, бывает, тревожит покалеченное детство.
Много ли таких сегодня на факультете, знающих цену хлебной корочке? Сытые, обутые, одетые коллеги мои хорошие, веселые девочки и мальчики в брючках фасонных, наверно, и не подозревают, какой дорожкой пришел я к ним. Можно сказать, наилучшие денечки в колонии промаялся вместе с урками и хулиганьем. Крепко запомнился вечер, когда дружки грохнули о рельсу окантованный ящик — рассыпалось барахлишко, утаили, потянули на толчок. Я в стороне был, да все равно в одной компании. Смолчал, не выказал.
Так всей компании и дали срок.
Однако не колония меня исправила, хоть проводились различные мероприятия, беседы и методы. Братва в колонии подобралась правильная, имелись свои законы и методы. В общем, не знаю, которым чудом, материнскими молитвами или всесильным случаем, а только я оторвался от дружков — взяло верх наше, рабочее. А тут еще повезло, пересмотрели дело и сняли судимость ввиду отсутствия прямого соучастия.
Себя я нисколько не оправдывал — мальчишка, дурак, чистое от нечистого не отличал. Есть счастливые, которым отродясь все дадено, что к чему, ни в чем не промахнутся и другим еще подробно разъяснят, а мне все своим горбом. Не один годок отгрохал на строительстве, в школе вечерней упущенное догонял.
Еще годок поработал, строили вузовский корпус; тягал кирпичи, командовал транспортером, а то и на себе старинным дедовским способом. Так с кирпичами и в аудиторию вошел. Про колонию разговора не было, благо судимость снята, паспорт после отбытия получал, а сам с воспоминаниями не напрашивался. Опасался, как бы в стипендии не отказали, в рубликах. Из-за этих рубликов я и в общежитие не пошел, халтура попадается — угловиком сподручнее, ни перед кем не отчитываешься, когда вышел, когда пришел, кому печь складывал, кому гараж соорудил.