Сегодня и вчера

Пермяк Евгений Андреевич

Вот он, дальнешутемовский черемуховый лог. Белый-белый… И она, под стать цветущей черемухе, в белом платье, крадучись пробирается по Трофимовым засечкам на деревьях в зеленый тайник…

А вот большая горница в доме Трофимова деда — тряпичника Дягилева. Свадебное застолье. Кружится голова от любви и счастья. Трофим не сводит с нее глаз… А потом молится на нее, до утра стоит перед нею на коленях, будто не веря, что они уже муж и жена…

Нет, память не хочет найти даже малого темного пятнышка в ее первой и, может быть, единственной любви. Конечно,

потом тоже были хорошие чувства к Артемию… Но это были другие чувства. Может быть, и лучшие, но другие.

И если б Трофим на самом деле умер тогда под Омском, а не сфальшивил, заставив другого написать о его смерти письмо, то, может быть, и можно было простить его, как заблудившегося человека. А теперь — он жив. Он сознательно тогда, ради своей жизни, бросил и растоптал ее… Значит, ему было все равно, где бы ни жить, с кем бы ни жить, лишь бы жить.

У него и теперь, видать, недостало простого уважения к ней. Ведь не для ее радости он вздумал объявиться живым, а для себя. Подумал бы: зачем ей надо видеть его через сорок лет?

Зачем? На что?..

Шляпу завел, да ничего не накопил под шляпой.

Он хочет выпросить прощение. Пускай… А зачем оно ему? Что оно изменит в его жизни? Для самочувствия? Для облегчения? А это значит — тоже для себя.

А что же для нее?

Подумал ли, бесстыжий, что самое его письмо теперь как сальное пятно на ее ничем не замаранной жизни? А если он явится сам… Это уж не пятно, которое легко замыть прямыми и открытыми словами. Если он явится, то ей придется объяснять народу гораздо больше, чем Арише о письме. Пойдут расспросы, и дня не хватит на ответы.

Не выйдет, мистер Т. Бахрушин! Не будет этой встречи.

Ни с ней, ни с дочерью Надеждой, ни с внуками. Нет их для него. Другие — как хотят. Всякий решает за себя. Не посол же ведь, не представитель какой-нибудь, к которому нельзя не выйти, не пригласить отведать хлеба-соли…

Турист! Ну и туриствуй как угодно. Она-то тут при чем? И если уж он хочет ее помнить, так пусть помнит той, какой она была. Зачем же ей теперь показывать себя в этом возрасте?

Она не встретится с ним ни за что. Это решено…

— Говорят, письмо какое-то вы, Дарья Степановна, из Америки получили? — вдруг ни с того ни с сего спросил фельдшер, сделав прививку очередной телке.

«А откуда тебе это известно?» — хотела было спросить Дарья Степановна, но, тут же догадавшись, откуда известно фельдшеру о письме, ответила:

— Да, Иван Кузьмич, я получила письмо с того света. Да только оно ко мне имеет мало касательства. К племяннику хочу поехать. В Кушву.

— Зачем это вдруг?

— Затем, чтобы без меня к другим людям это письмо имело меньше касательства, — пресекла она показавшийся ей неучтиво начатым разговор и ушла из телятника.

III

Немного времени понадобилось, чтобы «американское письмо», пересказанное Аришей с добавлениями и домыслами, вызвало оживленные пересуды не только в Бахрушах, но и в соседних деревнях.

Заговорили старые, казавшиеся

навсегда умолкнувшими годы. Вспомнились далекие семейные подробности первых Бахрушиных, по фамилии которых и была названа нынешняя «столица» объединенного колхоза.

Если собрать только самое интересное, рассказанное в эти дни, то едва ли нашлось бы перо, способное перенести все это на бумагу.

Глубже и старательнее других перекапывали старину Тудоевы. Воспоминания семидесятилетнего шеф-конюха Кирилла Андреевича Тудоева и его жены Пелагеи Кузьминичны, или в просторечье Тудоихи, заслуживают наибольшего доверия, хотя эти люди, склонные к сказительству, и отдавали чрезмерную дань приукрашиванию прошлого.

Сейчас мы, отобрав из рассказанного стариком Тудоевым главное и отжав из этого главного излишнюю велеречивость, узнаем, как началась рознь между двумя братьями Бахрушиными, родившимися под одной крышей. Пусть этот экскурс в прошлое займет добрых три главы, но это необходимо для понимания дальнейшего.

Вот как выглядит сокращенное повествование Кирилла Андреевича Тудоева.

— Там, где теперь стоит бахрушинский дом, годков семьдесят тому назад жалобно догнивала горемычная избушечка на одно окно. Жил в этой избе чернявый мужик Петрован, а при нем сын Терентий, отец нашего председателя, Петра Терентьевича.

Терентий Бахрушин был собою ладен и статен. Смолевых кудрей на три бы головы хватило, и ума тоже было достаточно на четырех волостных писарей того времени. Росту, силы и всего прочего хоть отбавляй. Редкую девку в жар-холод не бросало, когда Тереша по улице шел и растягивал выбеганную им на потешных бегах двухрядную венку.

А достатку у Бахрушиных не было. Кобыла пегая о трех ногах да коровенка чуть побольше нашей складской собаки. Земля хоть и была, да мало. Хлебушко только для души сеяли, а для брюха его при заводах зарабатывали. Руду на тачках в доменные печи закатывали. Заработки были такие, что новой избы не поставишь и хорошей одежи-обужи тоже не справишь. Вот и задумал Петрован Бахрушин женить своего сына Терентия на богатой. Была такая. Тряпичникова дочь. Домна Дягилева. Ее отец не пахал, не косил, а рыскал по нашей округе, тряпки да кости, рога да копыта вынюхивал, на разную шушеру-мушеру выменивал. Дом Дягилева и по сю пору стоит. К нему наш старый клуб прирублен.

По старой мерке Трофим Дягилев у нас в Бахрушах козырем слыл. Двор крытый. Четыре амбара. Семь лошадей. Три работника по скупке рогов да тряпок. А дочь одна. Лицом хоть и не вышла, телом тоже не удалась, зато приданого за ней было чистыми деньгами тысяча, не считая остального-прочего. А по тем годам тысяча это табун коней в сорок голов, а то и в пятьдесят, если необъезженных у степняков закупать. Только одних шуб, сказывают, у нее было четыре. И одна из них лисья. А уж про тряпье и говорить нечего. На дню по три полушалка меняла — Терентия завлекала. А Терентий и ухом не шевелил. Другую во сне видел. Лушу. Лесникову дочь из Дальних Шутем.