Сегодня и — завтра

Нечто из ряда вон выходящее случилось в доме Хэттонов. У Рут, двадцатидвухлетней младшей дочери, приняли к публикации роман. Письмо от издателя ждало ее на столе, и краска радости, залившая ей щеки, когда она вскрыла письмо и прочла его, с головой выдала ее, так что Рут пришлось поделиться новостью не когда захочется, а в ту же минуту.

— Аванс в двести пятьдесят фунтов! — воскликнула миссис Хэттон. — А о чем он, этот твой роман?

Рут неопределенно повела рукой.

— Да, видишь ли…

— Двести пятьдесят фунтов? — Мистер

Хэттон взял у нее письмо. — Я не знал, что ты писала роман, Рут.

— Она ведь уже почти два года ходит вечером на литературные курсы, — пояснила миссис Хэттон таким тоном, словно он и вовсе не интересовался их дочерью, а потому понятия не имел, чем она занимается. — А потом все время что-то пишет у себя в комнате.

— Я думал, она изучает всяких там Шекспиров и Диккенсов, — заметил мистер Хэттон, — а не пишет книги сама.

— А почему бы, собственно, Бернард, Рут не написать роман? — спросила миссис Хэттон. — Она же получила прекрасное образование.

Мистер Хэттон давно привык к тому, что его жена во всех случаях жизни мгновенно распределяла между ними роли: она — прозорливая и заботящаяся о благе всех и вся, а он — безразличный тугодум и потому уже перестал раздражаться.

— Мы ведь изучаем литературную композицию, — сказала Рут. — И естественно, должны сами что-то писать.

— Да, но роман! — воскликнула Селия, старшая сестра Рут. — Ну и скрытная же ты, Рут, ничего не скажешь. На почте, наверно, удивились, когда ты отправляла такую большущую бандероль.

— Ну… я ведь не знала, удачный он у меня вышел или нет. Зачем же было раньше времени что-то говорить.

— Но мы для того и существуем, чтобы делить с тобой и радости, и горести, Рут, — сказала ее мать.

Во всяком случае, некоторые из них, подумала Рут. Она собиралась сказать им, если рукопись вернут, но не смогла бы вынести период ожидания, знай они заранее. Такое событие, выходящее за рамки обычной жизни семьи, — да мать ухватилась бы за него и только о нем и говорила бы. Пришлось бы дать ей прочесть рукопись и выслушать ее мнение. Сейчас, когда на романе уже стоит печать одобрения издателя, все будет иначе. А может быть, нет? Содержание ведь осталось прежним, и скоро оно станет всеобщим достоянием. И впервые Рут почувствовала, как в ней шевельнулось беспокойство.

Отца ее больше интересовала деловая сторона.

— Они тут пишут, что пришлют тебе договор на подпись, — сказал он. — Может быть, тебе следовало бы посоветоваться с юристом.

— Это обычная процедура.

— Да, но нельзя же вот так взять и отдать этому издателю свои авторские права.

— Но это один из самых почтенных издателей Лондона, папа.

— Уж не думаешь ли ты, Бернард, что они станут обманывать девочку? — заметила миссис Хэттон.

— Конечно, нет. Но они дельцы, и главное для них — это прибыль.

— Может быть, ты все-таки дашь мистеру Эстли взглянуть на договор, Рут, — предложила мать.

Мистер Эстли представлял интересы мистера Хэттона, когда они приобретали этот дом, да и в целом ряде других обыденных дел. И Рут не думала, чтобы он или какой-либо другой местный юрист что-либо понимал в авторском праве и литературных договорах.

— Я покажу договор моему преподавателю, — сказала она. — Он уже не раз публиковал стихи и рассказы.

Миссис Хэттон растянула губы в самодовольной улыбке.

— Могу

представить себе, какое ты им вставишь перо, когда войдешь в класс и объявишь!

Мистер Хэттон, первым покидавший дом, погладил Рут по голове и подмигнул ей с порога.

— Молодец! Похоже, что у нас в доме скоро будет знаменитость.

В то утро во время перерыва ее позвали к телефону. Мужской голос на другом конце провода принадлежал репортеру местного еженедельника.

— Насколько мне известно, у вас приняли к публикации роман.

— В общем, да. А вы откуда узнали?

— По-моему, ваша матушка позвонила редактору.

Рут почувствовала раздражение. Ей хотелось какое-то время втихомолку насладиться приятной вестью, поразмыслить о том, что это внесет в ее жизнь, привыкнуть, а уже потом делиться с окружающими. И вот теперь чужая воля побуждала ее действовать сообразно чужим правилам и представлениям.

— Мне бы хотелось подъехать и поговорить с вами об этом. Может получиться весьма интересный сюжет для наших читателей.

«Наших читателей…» Значит, для всех. Все узнают. Узнают, что дочка Хэттонов написала роман. И Рут вдруг отчетливо представила себе, сколько людей, которые обычно за целый год и книжки-то не откроют, кинутся читать ее роман только потому, что она — автор. И, естественно, все они будут считать себя вправе судить о нем. При этой мысли она почувствовала острое желание не встречаться с репортером, под любым предлогом увильнуть от разговора с ним. Но разве теперь она сможет этого избежать? Вот она написала книгу и предложила для публикации. Ее прочтут, и от автора уже не зависит, какое у читателей сложится мнение и о книге, и о нем самом. Наверное, ей следовало бы радоваться и считать себя польщенной такой рекламой, а она вдруг испугалась. О господи! И зачем только она написала этот роман?!

— Так что же вы предлагаете? — спросила она.

— Я подумал, что мог бы заехать к вам сегодня вечером. Мы сдаем газету в набор завтра.

— Но ведь книга выйдет не раньше чем через несколько месяцев.

— О, мы можем написать о ней еще раз — ближе к выходу, но рассказать о том, как она создавалась, нам хотелось бы первыми.

Первыми среди кого? Кого еще это может интересовать?

Она сказала:

— Хорошо. В семь часов — вас устроит?

— Заметано — в семь. Адрес у меня есть.

Артур Дебенхэм, преподававший английский язык в старшей группе, как раз проходил мимо, когда она вышла из телефонной будки. Он взглянул на нее и кивнул. Рут повернула голову и проводила его взглядом. Он не спеша, большими шагами шел по коридору, забавно покачивая плечами на ходу. Дебенхэму было за пятьдесят, и он любил время от времени выступать в преподавательской с едкими обличениями современных направлений в искусстве. Поводом обычно служила заметка в какой-нибудь газете, возвещавшая о том, что еще одна пьеса или роман вышли из-под пера «новоиспеченного гения» о задворках «Брэдфорда» или «Бермонди». «Мы живем в век высокопросвещенных невежд, — любил говорить Дебенхэм. — Все нынче пишут пьесы или романы. Ни одному нечего сказать, а если бы и было что сказать, так он не знал бы, как это выразить, однако все настолько полны своих мелких — и обычно грязных — мыслишек, что просто не могут не поделиться ими с миром».