Сегодня ты, а завтра…
Шрифт:
Он развел руками.
– А может, кто-то выходил надолго?
– Знаете, практически все наши посетители выходят. В туалет, знаете, руки помыть, покурить, просто поболтать, с кем-нибудь встретиться. Причин много. Постоянно взад-вперед ходят…
Тут подошел один из помощников Грязнова:
– Все обыскали. Больше никаких следов. Паспортные данные всех, кто был в гостинице, записали. Вячеслав Иванович, может, отпустить народ? Волнуются…
Грязнов вздохнул:
– Ладно, Карасев, отпускай.
– Может, и из ресторана отпустите? – вмешался метрдотель. – У них тоже паспорта проверили.
Карасев взглянул на Грязнова. Тот кивнул.
– Граждане, – радостно провозгласил метр на весь
К выходу потянулся поток людей.
У всех были недовольные лица. Многие смотрели на нас с неприязнью. То есть на Грязнова и его помощника – меня они принимали за одного из официантов, видимо. Так что в данном случае мой смокинг оказал мне хорошую услугу.
Народ был разный. Несколько групп иностранцев, которые, похоже, так и не поняли, что произошло. Бизнесмен с женой. Какая-то молодежь. Взлохмаченный человек в жарком костюме и с портфелем. Депутат… Вернее, депутатша… нет, депутатка… В общем, женщина-депутат. В отличие от других у нее вид был скорее безмятежный, чем недовольный. Знаете, если бы не обстоятельства и не депутатский значок на лацкане ее делового костюма, я бы, пожалуй, познакомился с ней. Что-то в ней было притягивающее. Она скользнула безразличным взглядом зеленых глаз по мундиру Грязнова, по моему смокингу и пошла дальше по своим депутатским делам…
В салоне первого класса было почти пусто. Большие красные кресла, обитые натуральной кожей, более вежливые и предупредительные, чем в экономическом, стюардессы, приглушенный шум двигателей, море бесплатной выпивки – одним словом, авиакомпания «Дельта» вовсю старалась для пассажиров первого класса.
В середине салона, у окна, за которым проплывали серые облака, сидел сухощавый седой человек в мягком вельветовом пиджаке с овальными замшевыми заплатами на локтях. На крупном носу громоздились очки в тонкой золотистой оправе. Цвет чисто выбритых щек выдавал благополучного в материальном отношении человека. Больше всего он был похож на профессора, разумеется, на американского профессора. Из какого-нибудь Принстона или Гарварда. Об этом же говорил и кожаный портфель, лежащий на соседнем сиденье, и стопка бумаг, разложенных на откидном столике. «Профессор» был погружен в их чтение.
Ослепительно улыбающаяся стюардесса подошла к его креслу и, слегка наклонив голову, спросила:
– Не хотите ли поужинать?
«Профессор» оторвался от своих бумаг и внимательно посмотрел на стюардессу. Личико ее было до того очаровательным, что он, любуясь ею, не сразу ответил.
– Пожалуй, – наконец сказал «профессор» и сгреб бумаги со столика.
– Тогда, пожалуйста, посмотрите меню, – еще более любезно улыбнулась стюардесса, протягивая ему яркую глянцевую картонку.
«Профессор» пробежал глазами текст. В меню мелькали названия: «устрицы», «икра», «морские гребешки»… «Профессор» подумал и отдал картонку обратно:
– Принесите что-нибудь мясное. И без этих морских деликатесов.
Стюардесса, все так же ослепительно улыбаясь, кивнула и прошествовала по салону. Казалось, у нее просто не существует другого выражения лица.
«И когда ее положат в могилу, она будет все так же улыбаться», – вдруг пришло в голову «профессору». Он уже было начал представлять себе гроб, в котором в обрамлении белых и красных цветов лежит улыбающаяся стюардесса – в форменной одежде, фетровой шапочке-таблетке и даже с меню в руках.
«Нет, – оборвал он свои мысли, – тебе, во всяком случае, увидеть это случай не представится. Ты умрешь первым. Сначала ты, а потом уж она. И вообще что за стивенкинговщина!»
И когда стюардесса пришла во второй раз, везя за собой тележку с обедами на пластмассовых подносах, он даже не поднял головы. Молча взял поднос и приступил к еде.
Эдик Кипарис
Софья Николаевна назвала сына Эдуардом. По профессии она была врачом-эпидемиологом, и Эдуард Дженнер, первый человек, который стал делать прививки против оспы, был ее кумиром с институтских лет. Когда в загсе подозрительно глянули на Софью Николаевну (не надо забывать, что время было военное и всякое упоминание иностранных имен казалось подозрительным), она пролепетала что-то о прадедушке, в честь которого и называет сына.
Маленький Эдик рос капризным и эгоистичным ребенком. То ли мать, старательно оберегая его в военные годы от рахита и авитаминоза, слишком много внимания уделяла его маленькой персоне, то ли безотцовщина сделала его таким (гвардии капитан Кипарис погиб смертью храбрых при взятии Будапешта) – неизвестно. Однако Эдик сызмальства думал только о себе, замечал только себя и заботился только о своей персоне. Такой уж был у него характер.
В раннем детстве ему все сходило с рук – съеденные без спросу варенье и сгущенка, испорченная мебель, разбитые стекла и исцарапанная мебель. Эдик брал то, что ему было нужно, ни у кого ни спрашивая. Когда же он пошел в школу, все изменилось.
Как– то он потерял ручку и, недолго думая, залез в портфель соседа по парте, вынул черную ручку и стал преспокойно писать. С его точки зрения все было правильно: ему, Эдику, нужна была вещь и он ее взял. Какая разница – откуда? Однако когда его сильно отлупили за воровство, Эдик задумался. И понял, что брать нужно тихо и незаметно, а лучше чтобы тот, у кого берешь, воспринимал это как должное.
Эдик рос, он окончил школу и поступил в институт – конечно, медицинский. Пошел, так сказать, по стопам матери. Хотя Эдик был способным мальчиком, почти отличником, в сущности, он не проявлял никакого интереса к этой профессии. Но у Софьи Николаевны были кое-какие знакомые, и Эдика удалось запихнуть в институт.
Шел шестидесятый год. Три года назад прошел Всемирный фестиваль, и московская молодежь, пощупав и примерив добротные заграничные вещи, выменянные у иностранцев на матрешки и водку, уже не желала одеваться и вообще жить, как родители, воспитанные суровой сталинской эпохой. Когда Эдик попал в Первый мединститут на Пироговке, он поначалу решил, что оказался где-то за границей. По коридорам, взявшись за руки, фланировали девушки, одетые как Одри Хепберн. Проходили парни в пиджаках с широченными плечами, узких брюках-дудочках и узких галстуках. Ухо Эдика улавливало непонятные слова – «фирма», «штатский», «чува», «хилять»… Конечно, в институте было гораздо больше студентов, одетых в обычное советское тряпье. Но для Эдика, только и видевшего в своей несчастной жизни что убогую комнату в коммуналке, телевизор «КВН» с большой водяной линзой у зажиточных соседей, да «Тарзана» в кинотеатре «Ударник», впечатление было полным. Эдик опустил украдкой глаза на свой наряд и увидел потертые брюки фабрики «Большевичка», клетчатую рубашку-ковбойку с аккуратно зашитой дыркой на рукаве и грубые скороходовские ботинки из ЦУМа. Сравнение было явно не в его пользу…