Секрет бабочки
Шрифт:
На столе бардак: стопки старых тетрадей, ежедневники, смешные, нарисованные от руки календари. Я беру одну тетрадь, пролистываю. Клочки бумаги вываливаются и падают на ковер. Никакого порядка, бумажки датированы чуть ли не разными годами. Я едва могу дышать, так волнуюсь. Она привела меня сюда, к этой сокровищнице. Я это знаю. Послала волну, которая принесла меня к этому столу. Она хотела, чтобы я все это нашла, я это чувствую.
Я запихиваю в рюкзак последнюю тетрадь и уже хочу позвать Флинта, когда замечаю еще один большой мятый лист бумаги. Расправляю его
Я направляю луч фонаря на рисунок. Он прекрасен. Изящен. Четкие линии. Игра тени и света. И в нижнем левом углу, среди завитушек, подпись.
Флинт.
Моя кровь превращается в лед: глубокая заморозка, органы — застывшие во льду камни.
Он сказал, что не знал ее, но солгал. Солгал солгал солгал. Он нарисовал ее портрет. Знал, как войти, знал, где кухня. Внезапно до меня доходит: он бывал здесь раньше.
Ох, господи. Все горит и расплывается перед глазами.
За спиной раздается голос, слова я понимаю с трудом:
— Нашла что-нибудь интересное?
Глава 13
Я медленно поворачиваюсь, сжимая рисунок в руке.
Флинт стоит в дверном проеме.
Флинт видит рисунок в моей руке. Его лицо становится белым как мел.
Ужас пульсирует во мне, поднимаясь от пяток до самой макушки.
Я трясусь, думая: «Беги», — но не могу сдвинуться с места.
Он идет ко мне, тянется ко мне.
Я отступаю, натыкаюсь на маленький ночной столик, на котором стоит лампа с фарфоровым абажуром, и сшибаю ее. Лампа падает на пол. Кусочки абажура разлетаются по всей комнате. Грудь зажимает, так зажимает, что каждое слово прорывается с болью.
— Ты сказал… ты сказал, что н-не знаешь ее… — голос дрожит, я замолкаю.
— О чем ты говоришь, Ло? — Он протягивает руки, но я выскальзываю.
— Ты солгал, — хриплю я. — Что ты с ней сделал?
— О чем ты говоришь? Что, черт побери, ты пытаешься сказать? — Его брови сходятся у переносицы, он смотрит на листок, который дрожит вместе с моими руками. Я выставила его перед собой.
— Господи, — шепчет Флинт через несколько секунд. Так волнуется, что сдергивает шапку с «медвежьими ушками» с головы и приглаживает волосы рукой. Впервые я вижу его голову. — Ладно, Ло, послушай. — Он глубоко вдыхает. — Я не хотел, чтобы ты это знала, но… она была моей подругой. Я не говорю, что близкой подругой, но… Я ее знал.
Грудь сжата обручем — я покачиваюсь на мысках — я пытаюсь сформулировать мысли.
— Но… но, если ты ее знал. Почему… почему не сказал мне? Почему лгал?
— Я не хотел ввязываться, вот и все. Ты это понимаешь? Ее убили. Это серьезно, Ло. Это не игра.
— Я знаю, что это не игра, — выплевываю я. — Это ты играешь в игры. Это ты солгал…
— Ты тоже солгала, сказав, что знаешь ее, — Флинт вздыхает и потирает макушку. — Послушай, я решил помочь, потому что увидел, как она тебе дорога, и, Ло, меня это вдохновляет
Я смотрю на его лицо, потрескавшиеся губы, голубовато-зелено-золотистые глаза, и в них что-то такое, чего я не понимаю: отчаянная, молящая боль.
Я по-прежнему не доверяю ему полностью, но сейчас должна верить, что он говорит правду. Не могу его потерять.
Он единственный мой друг.
Флинт с осторожностью кладет рисунок на стол Сапфир, пробегается по нему пальцами, словно хочет, чтобы они запомнили ее образ. Я прижимаю рюкзак к груди.
— Ладно, — сипло говорю я.
— Ладно что?
— Ладно, пошли отсюда.
Холод окружает нас, и нас тянет друг к другу, словно тепло человеческих тел обладает магнетизмом. Флинт берет мою руку в свою и пожимает, и у меня возникает желание отпрянуть, но другое желание сильнее: влиться в него, позволить куда-то отнести, чтобы там я смогла отделиться от него.
Он мягко тянет меня к себе. Я позволяю.
Вернувшись в Лейквуд, я по-прежнему чувствую, будто двигаюсь под водой — с трудом, и медленно, и на большой глубине. Я прохожу под переплетенными руками поскрипывающих осин, и изящных берез, и вязов со скользкой корой. Когда мы только переехали в Кливленд, Боб Соломон, наш рехнувшийся обнимающийся с деревьями хиппующий сосед — как охарактеризовал его отец — бродил по округе, развешивая на деревьях бирки. Не пропустил ни одного в радиусе шести кварталов. Даже после того, как все бирки свалились, Орен мог указать мне, где какое дерево. Он всегда запоминал то, что его волновало.
Воспоминания захлестывают меня: мы сидим под большущим старым гикори на лужайке перед нашим домом. Орен в мельчайших подробностях зарисовывает потрескавшуюся кору, на напряженном лице читается блаженство; Орен забирается на кизиловое дерево миссис Готорн, которая живет в трех домах от нас, кричит, как обезьяна, притворяется, будто ест листья. Я так глубоко ушла в прошлое, что едва не упускаю из виду очень узнаваемого здоровяка, который попыхивает сигаретой, притаившись в дверной арке на углу Дубовой и улицы Кленового ручья.
Охранник из «Десятого номера», которого Гордон Джонс называл Вином. Я узнаю его по носу, напоминающему расплющенный помидор, и могучей шее. Определенно он.
И в квартале от моего дома.
Я ныряю в тень между двумя темно-синими внедорожниками, припаркованными задними бортами друг к другу. Сердце колотится быстро-быстро, ужасный зеленый свитер, одетый под курткой, прилипает к телу. Вин стоит в каких-то пятнадцати футах от меня, язык, как змея, высовывается в щель между двумя передними зубами, курит, глаза стреляют по сторонам. Словно он кого-то поджидает. Сердце бьется еще чаще; что-то подсказывает мне, что поджидает он меня.