Секрет долголетия
Шрифт:
— Так что же, не остановишь машину?..
— Сколько можно повторять? Нет!.. Вы и на военного не похожи…
— А ты похожа? Хоть бы косички спрятала… Я четыре года на фронте, а ты мне указываешь. Да у меня столько ран, сколько тебе лет… И я из госпиталя…
— Тем более должен быть документ… И из госпиталя в такой одежде не выпускают… Приказ есть — выдавать новое обмундирование. А если четыре года на фронте, то должны знать…
Она стала поправлять шинель, расстегнула крючок и невзначай поправила на гимнастерке
— А ты не хвастай!..
— Я не хвастаю, — гордо ответила она, — а между прочим, меня представили еще к Звездочке. Говорите, что четыре года на фронте? Как же за четыре года ни одной награды не заслужили?..
— Как ты со мной разговариваешь? Ты, вижу, только с одним лычком, а я — гвардии сержант!.. А что касается наград, то у меня орден Славы, Красная Звезда, Отечественная война первой степени, две медали и к тому же Боевое Знамя. Еще от Фрунзе получил, под Перекопом. Ты еще на свете тогда не была!.. В школе тебя учили, кто такой был Михаил Васильевич Фрунзе? А генерал Дубравин был моим ротным… А ты со мной вступаешь в пререкания…
— Вы, папаша, не обижайтесь… Никаких наград не вижу на вашей гимнастерке… — уже учтивее ответила она, — а на слово не могу вам поверить… Прифронтовая полоса, сами должны понимать, что бдительность у нас — это закон… Позову старшую, поговорите с ней, а я не имею права… Отправлю вас, а на следующем КП вас снимут, и мне еще нагорит, что без документов…
Шмая-разбойник не дал ей вызвать старшую. Надо было самому решить, как быть. В самом деле, все осталось в госпитале. Документы, ордена, медали, обмундирование, и он одет — курам на смех. Иди докажи, кто ты такой… И кто еще знает, на кого он может в пути напороться? Нет, уж, пожалуй, раз не повезло, надо возвращаться в госпиталь. Можно здесь попасть впросак. Правда, над ним там, в госпитале, посмеются, да начальство госпиталя будет ругаться. Но это не так страшно. Такая девчурка его отчитала, научила уму-разуму, а нечем было крыть. Она права.
— Дочка, прости, товарищ ефрейтор, — мягко проговорил он, — так что же ты мне советуешь, отправиться в госпиталь за документами и наградами?
— А как же! — обрадовалась она, что он уже на нее не сердится. — Конечно! И обмундировку получите новую, бумаги и сухой паек. Все, что положено. Все же вы не дома, а в прифронтовой полосе, к тому же в центре Европы. Вся Европа нынче на нас смотрит и шапку снимает. Что вы, шутите? Скоро наши Берлин возьмут и войне капут! Поняли?
— Понял… — пробурчал он, — яйца кур учат… Будь здорова, русявая!..
— Счастливого, папаша! — просияла она. — Только не надо на меня обижаться…
— Ну, ладно. Пойду обратно в госпиталь…
— Так бы сразу сделали… Но постойте, сейчас будет машина, я вас туда отправлю… До госпиталя далеко, и вы, вижу, еще здорово хромаете…
Скоро подкатила машина. Из кабинки выглянул усатый черномазый шофер, озорно кивнул девчонке, махнул ей рукой, а она сурово подняла красный флажок, подошла к шоферу, откозырнула, как положено, и сказала:
— Товарищ водитель, отвезите гвардии сержанта в госпиталь…
— Чего же, это можно! — кинул тот, почесав затылок. — А я, грешным
— Непременно прокатимся! — блеснула она большими зеленоватыми глазами. — Только после войны. Непременно с тобой прокатимся… А пока не болтай лишнего, езжайте! Счастливого!..
Она открыла дверцу кабинки и помогла усатому солдату сесть рядом с шофером.
Шмая-разбойник кивнул ей, и машина покатила.
Только через неделю с большим трудом удалось Шмае выписаться из госпиталя, получить документы, награды, обмундирование и пуститься на поиски своей части. Он точно не знал, где она находится, но сердце ему подсказывало, что корпус должен быть где-то на Берлинском направлении.
Глава тридцать пятая
ПУТЬ К БРАНДЕНБУРГСКИМ ВОРОТАМ
Он встречал их на запутанных дорогах Германии в разных позах, но больше всего с поднятыми руками и разинутыми ртами, со страхом в глазах. Они неистово орали вместо «Хайль Гитлер!» — «Гитлер капут!». Вместо «Дойчланд юбер аллее!» — «Капитуляция!».
Он видал их, только что выкарабкавшихся из-под развалин, из мрачных подвалов, из канализационных колодцев и очумевших от грохота пушек, танков, самолетов, жалобно умолявших: «Пощадите! Не стреляйте, сдаемся в плен! Капитулируем!»
Он видел живых и мертвых, чистых, получистых и просто грязных арийцев, откормленных, как свиньи, и худых, высохших, словно их только что выкопали из могил, совсем не похожих на тех «чистокровных арийцев», которые самодовольно улыбались с обложек иллюстрированных журналов Третьего рейха. И каждый раз, встречая их, Шмая-разбойник вспоминал обер-ефрейтора Вильгельма Шинделя и толстяка ефрейтора из лагеря, которые так надругались над ним и его друзьями в далекой донецкой степи… Что же теперь осталось от этих гитлеровских ефрейторов!..
Долго пришлось нашему разбойнику шагать и колесить на попутных машинах и подводах по незнакомым дорогам, пробиваясь к своей части.
Дело усложнялось тем, что на каждом шагу его останавливали патрули, допытываясь, куда едет, почему отбился от своих. Вот и приходилось изъясняться. А тут еще раны давали себя знать. Все труднее становилось двигаться, превозмогать ноющую боль.
Но тучи советских бомбардировщиков и штурмовиков, которые шли на Берлин, казалось, придавали ему новые силы. Он смотрел на запад. Там, сквозь облака дыма и пламени, виднелись шпили Берлина.
И хоть наш разбойник никогда не радовался чужому горю, сейчас он от души был доволен, видя, что этот город испытывает на своей шкуре все ужасы войны. Это заслуженное возмездие!..
Весна расстилала по земле зеленый ковер, к только чернеющие на каждом шагу воронки от снарядов и бомб нарушали его красу. Густой черный дым, обволакивающий поля, чем-то напоминал предутренний туман в глубоком ущелье. На деревьях, израненных осколками и пулями, распускались почки. Но небо не было весенним — в нем отражались бушующие над городом пожары.