Секрет нашего успеха. Как культура движет эволюцией человека, одомашнивает наш вид и делает нас умнее

Хенрик Джозеф

Одинокая женщина

Все эти рассказы о пропавших первопроходцах-европейцах, когда бесстрашные отряды стойких опытных исследователей сталкивались с непреодолимыми трудностями, попав в новую обстановку, ярко контрастируют с другой историей – историей одинокой молодой женщины, которая восемнадцать лет не могла выбраться из родных мест. Голый, туманный, открытый всем ветрам остров Сан-Николас в семидесяти милях от побережья Лос-Анджелеса и тридцати милях от ближайшей суши когда-то был населен процветающими туземцами, которые наладили торговые связи с другими островами Чаннел-Айлендс и с побережьем. Однако к 1830 году население острова стало таять, отчасти из-за резни, устроенной охотниками-собирателями с Кадьякских островов на Аляске, которая тогда принадлежала России; пришельцы разбили лагерь на острове Сан-Николас, чтобы добывать каланов. В 1835 году испанские миссионеры из Санта-Барбары прислали судно, чтобы перевезти оставшихся обитателей острова в миссии на континенте. В ходе поспешной эвакуации одна

туземка лет двадцати пяти побежала искать своего пропавшего ребенка. Надвигался шторм, поэтому корабль отошел без нее, она осталась на острове одна и в результате несчастливого стечения обстоятельств была в основном (но не совсем) забыта.

Оставшись в полном одиночестве, женщина питалась тюленьим мясом, моллюсками, рыбой, морскими птицами и всевозможными кореньями. Она сделала в нескольких местах на острове запасы сушеного мяса на случай болезни и других чрезвычайных ситуаций. Мастерила из кости ножи, швейные иголки и шилья, из ракушек – рыболовные крючки, из сухожилий – лесу. Жила в хижинах из китовых костей, а бури пережидала в пещере. Чтобы носить воду, она плела водонепроницаемые корзины той чудесной конструкции, которая была распространена среди калифорнийских индейцев. Одевалась она в водонепроницаемые туники, которые шила из чаячьей кожи с перьями, и плела себе сандалии из травы. Когда ее наконец нашли, очевидцы писали, что она была “в прекрасном физическом состоянии” и хороша собой – “на лице ни морщинки”. Обнаружили ее внезапно, и она поначалу испугалась, но тут же предложила поисковой партии разделить с ней ужин, который как раз готовила¹².

Трудно представить себе больший контраст с нашими пропавшими первопроходцами-европейцами. Одинокая женщина, вооруженная только кумулятивным ноу-хау предков, прожила на острове восемнадцать лет, тогда как великолепно снаряженные и прекрасно профинансированные команды опытных исследователей потерпели полный крах в Австралии, Техасе и Арктике. Эти разнообразные примеры подтверждают природу приспособляемости нашего вида. Мы тысячелетиями полагались на огромный корпус кумулятивных культурных знаний, и у нас появилась зависимость от подобной информации; без передающихся через культуру сведений о том, как искать и перерабатывать растения, изготавливать орудия из подручных материалов и избегать опасностей, мы в качестве охотников-собирателей долго не протянем. Несмотря на интеллект, приобретенный благодаря размерам мозга, мы не можем выжить в среде, в которой на протяжении нашей эволюционной истории прекрасно существовали наши предки – охотники-собиратели. Умение сотрудничать, когнитивные способности и особенности внимания у нас, скорее всего, были выработаны естественным отбором и приспособлены именно для жизни в той среде, в какой жили наши предки, однако этих психологических адаптаций, которыми нас обеспечила генетическая эволюция, нашему виду отнюдь не достаточно. Ни интеллект, ни проблемно-ориентированные психологические способности не включаются, когда нам надо отличить съедобные растения от ядовитых, построить плот, каноэ, сани или иглу, смастерить костяное шило или рыболовный крючок. Несмотря на то что охота, изготовление одежды и разведение огня сыграли важнейшую роль в эволюционной истории нашего вида, у первопроходцев не оказалось необходимой врожденной умственной машинерии, чтобы снабдить их сведениями о том, как находить тюленьи полыньи, присыпанные снегом, делать остроги или разводить огонь.

Уникальность нашего вида, а следовательно, секрет нашего экологического доминирования, заключается в том, как культурная эволюция на протяжении столетий и тысячелетий создает культурные адаптации. Во всех вышеописанных случаях я делал упор на культурные адаптации, связанные с орудиями и приемами для добычи и приготовления пищи, поиска воды и путешествий. Однако в дальнейшем станет понятно, что культурные адаптации – это не только те вещи, которые мы умеем делать, но и образ мыслей и предпочтения.

В главе 4 я покажу, как успешно применить эволюционную теорию к пониманию культуры. Как только мы поймем, как естественный отбор повлиял на наши гены и разум, чтобы создать и отточить нашу способность учиться у окружающих, мы увидим, что сложные культурные адаптации, в том числе орудия, оружие и методы приготовления пищи, а также нормы, институты и языки, могут постепенно развиваться, даже если никто в полной мере не понимает, как и почему они работают. В главе 5 мы изучим, как появление культурных адаптаций стало направлять нашу генетическую эволюцию. В результате возник устойчивый культурно-генетический коэволюционный дуэт, который повел нас по новому пути и в конце концов сделал из нас по-настоящему культурный вид.

Глава 4

Как стать культурным видом

Чтобы разобраться, почему европейские первопроходцы не смогли выжить как охотники-собиратели, а аборигенам это удавалось даже в полном одиночестве, нам следует понять, как популяция вырабатывает культурные адаптации: наборы (пакеты) умений, навыков, практик, верований, мотиваций и форм организации, которые позволяют людям выживать и даже процветать в самых разных, в том числе и неблагоприятных средах. Этот процесс в определенном, очень важном смысле умнее нас. На протяжении поколений, нередко бессознательно, решения отдельных людей, усвоенные предпочтения, удачные ошибки и случайные озарения накапливаются и порождают

культурные адаптации. Эти наборы, нередко сложные, содержат подчас настолько неочевидные и остроумные решения, что они восхищают и современных ученых и инженеров (см. главу 7). Мы уже бегло познакомились с некоторыми из этих культурных адаптаций – от инуитской одежды до обезвреживания нарду, – и многие у нас еще впереди: мы поговорим и о пищевых табу, которые защищают беременных женщин от токсинов, содержащихся в морепродуктах, и о религиозных обрядах как мощном средстве усиления просоциальности. Однако прежде нам следует понять, что такое культурная эволюция, начиная с самых основ: иначе невозможно объяснить, как человеческие популяции создали столь сложные комплексы из инструментов, пристрастий и приемов, идеально соответствующие требованиям среды обитания.

Это подводит нас к главной идее. В наши дни ученые отошли от противопоставления “культурного” “эволюционному” и “биологическому” и накопили богатейший материал, который показывает, как естественный отбор, воздействующий на гены, сформировал нашу психологию таким образом, что она запускает негенетические эволюционные процессы, способные породить сложные культурные адаптации. В таком случае культура и культурная эволюция – это следствие возникших в ходе генетической эволюции психологических адаптаций, благодаря которым мы умеем учиться у других людей. То есть естественный отбор благоприятствовал генам, создававшим мозг, способный учиться у окружающих. А способности к обучению, работая в масштабах популяции на протяжении долгого времени, порождают адаптивные поведенческие репертуары, включащие в том числе создание уникальных орудий и накопление огромного корпуса знаний о растениях и животных. Все эти продукты изначально были непреднамеренными побочными последствиями взаимодействия обучающихся разумов в популяции в течение долгого времени. Этот интеллектуальный ход делает “культурное объяснение” не более чем разновидностью “эволюционного объяснения” в ряду потенциального множества других объяснений, не имеющих отношения к культуре.

Роб Бойд и Пит Ричерсон в своем труде “Культура и эволюционный процесс”, уже ставшем классическим, заложили основы этого подхода, разработав целый ряд математических моделей, которые позволяют исследовать наши способности к культурному обучению как психологические адаптации, возникшие в ходе генетической эволюции. Если рассматривать культурное обучение как психологическую адаптацию или набор адаптаций, можно задаться вопросом, как естественный отбор сформировал нашу психологию и мотивацию таким образом, чтобы мы эффективно перенимали у окружающих полезные практики, верования, идеи и предпочтения¹. А этот вопрос распадается на дальнейшие: у кого нам следует учиться, к чему стоит прислушиваться и из чего делать выводы, а также когда результаты культурного обучения надо считать важнее собственного непосредственного опыта или инстинктов.

Данные разных научных дисциплин показывают, насколько тонко настроены у нас психологические адаптации для культурного обучения. Естественный отбор снабдил наш вид широчайшим диапазоном ментальных способностей, которые позволяют нам ловко и экономно извлекать нужную информацию из умов и поведения других людей. Эти инстинкты обучения проявляются рано, еще у младенцев и маленьких детей, и обычно действуют подсознательно и автоматически. Во многих случаях, как мы наблюдали при игре в орлянку и “камень-ножницы-бумагу”, нам трудно подавить природный инстинкт подражания. А как мы вскоре убедимся, даже в случаях, когда важно получить “верный ответ”, механизмы культурного обучения берут верх и влияют на наши практики, стратегии, верования и мотивации. В сущности, чем важнее получить верный ответ, тем сильнее мы подчас опираемся на культурное обучение.

В качестве отправной точки стоит задуматься над тем, насколько глубоко воздействует культурное обучение на наше поведение и психологию. В рамке 4.1 перечислены лишь некоторые области, в которых влияние культурного обучения специально изучалось². В этот список вошли области, особенно важные для эволюции: пищевые предпочтения, выбор брачных партнеров, технологические заимствования, практики самоубийства, а также социальная мотивация альтруизма и справедливости. Как мы узнаем из последующих глав, культурное обучение вмешивается непосредственно в работу мозга и меняет нейрологическую ценность, которую мы приписываем тем или иным предметам, явлениям и людям, и при этом задает стандарты, по которым мы оцениваем сами себя. Классическая серия экспериментов показала, что дети усваивают критерии оценки результата, по которым они присуждают или не присуждают вознаграждение сами себе³. Дети видели, как исследователь вознаграждает себя шоколадным драже, заработав либо относительно много, либо относительно мало очков при игре в боулинг, после чего копировали критерии вознаграждения: те, которые видели, как ведущий задавал себе “высокие стандарты”, обычно брали шоколадные драже, только если их счет оказывался выше верхнего порога. Как вскоре станет ясно, культурно усвоенные стандарты и ценности определяют наше прилежание и упорство в индивидуальном обучении, тренировках и обучении методом проб и ошибок.