Секретарь обкома
Шрифт:
И все же, перешагнув через советы и требования благоразумия, она ровно в девять была в условленном месте, у скамьи в саду над Кудес-ной. Владычин ее ожидал.
— Вы удивительно точны. — Он был явно обрадован. — И тогда, помните, в райком пришли секунда в секунду, и вот сейчас… У женщин это не очень распространенное качество.
Он не знал, понятно, что за всю ее жизнь Юлия была так точна всего лишь два раза. Именно эти два раза, которые он только что назвал.
— Ну и куда же мы отправимся? — спросил он, глядя ей в лицо, отчего она смутилась и принялась делать странные движения руками то у — глаз,
— Хорошо, — сказала Юлия, соглашаясь. Но тут же к ней прищла другая мысль. — А может быть, в лес поехать? — предложила она. — Вы знаете такой лес — Стоверстный бор?
— Знаю, конечно. Это в двадцати километрах от города. Вы правы, место там замечательное. Что ж, поедемте. Пойдем, найдем такси. С утра они свободны.
— Такси? А разве у вас нет казенной машины?
— Разумеется, есть. Но разве уж так обязательно, чтобы райкомовский шофер даже в воскресенье знал, куда и с кем отправился секретарь райкома?
— А разве это тайна?
— Хотелось бы, чтобы было тайной. Пусть хоть что-нибудь будет тайной. Пусть хоть чего-нибудь обо мне не знают. Пусть хоть один день я буду совершенно свободен. Разве вы этого не понимаете?
— Понимаю. Идемте.
Мчась в такси по дороге, Юлия старалась вспомнить и не пропустить то место, до которого в прошлом году они доехали с Птушковым. Она не могла бы точно объяснить, почему, но именно сюда хотелось ей приехать с Владычиным, именно здесь оказаться с ним вдвоем. Она помнила, что то место было прекрасное, но спутник у нее был тогда отвратительный. Может быть, ей хотелось исправить что-то испорченное? Нет, она не могла объяснить свое желание. Но ей хотелось именно сюда, сюда.
— Так не годится, — сказал вдруг Влады-чин. — Мы едем без всякого провианта. Это легкомысленно. Мы умрем с голоду в лесу, надо вернуться.
— Нет, нет, не надо возвращаться — горячо воскликнула Юлия. — Это плохой знак. Нет, нет. Мы будем питаться плодами диких растений, ягодами и кореньями трав.
Он засмеялся.
— Хорошо, согласен. Будем охотиться с перочинным ножом на мамонтов и бронтозавров.
— Да, да, а я в пещере примусь меж двумя плоскими камнями растирать зерна диких злаков и печь лепешки на огне, если мы его добудем.
Расплатились с шофером, вступили в лес, в его смолистые, сосновые ароматы. Пели птицы, и только их звонкие голоса нарушали величественную лесную тишину. Шли довольно долго. Юлия старалась вывести Владычина к тому обрыву, с которого открывался удивительный вид на дальние бескрайние леса и озера. У нее, у художницы, была отличная зрительная память. Они вышли именно туда, где год назад она сидела рядом с Птушковым.
— Вы правы. — Владычин вглядывался в даль. — Поразительно красиво. Когда же вы успели здесь побывать?
— Успела, — ответила она неопределенно и опустилась на землю. — Посидим. Вы любите стихи? — спросила, когда и он опустился рядом.
— Ну, как сказать… С ума от них не схожу, визжать от восторга не стану. Но если хорошие стихи и если их хорошо прочитают, послушаю с удовольствием.
— А сами можете прочесть?
— Могу. Хотите?
— Пожалуйста, Игорь Владимирович. Я очень люблю поэзию.
— Что ж, слушайте. —
— Это чье? — спросила Юлия. — А хорошо?
— Очень. Чье? — повторила она.
— Если хорошо, то и не важно, кто автор. Откровенно сказать, сам не знаю. — Он читал еще.
— А это чье?
— Нравится?
— Да.
— Тоже не запомнил автора.
Владычин читал и читал. Он то подымался с земли и расхаживал меж молодыми сосенками, топча сухой вереск, то вновь опускаясь наземь. Он был переполнен стихами.
— Извините, Юлия Павловна, — сказал спохватываясь. — Я, кажется, вас заговорил. Вы уснули. Я, видимо, каждый раз действую на вас как снотворное.
— Нет, нет, что вы! Я просто закрыла глаза. Так лучше слушается. Вы хорошо читаете. И у вас удивительная память. Я тоже знаю порядочно стихов, но не столько, как вы.
— Да, на свою память не жалуюсь. Может быть, как раз я ее стихами и развил. Это все, за исключением немногого, было выучено в школьные да в студенческие годы. Я любил выступать на школьных и институтских вечерах. Так сказать, мастер художественного слова. А в армии был живой книгой. Как начнешь вот так в землянке или где-нибудь на марше, на привале, — и остановиться не дадут: читай да читай.
Владычин рассказывал о себе. Юлия с интересом слушала. Потом она тоже рассказывала о своей жизни. Но что она могла рассказать? О девчоночьих мечтах, о школьных годах. Потом пошло уже такое, о чем ему не расскажешь, да и вспоминать о том не хотелось.
Время летело, ползли по земле тени деревьев. А рассказам, вопросам и расспросам не было конца. Юлия любила острые, удивительно точные наблюдения над жизнью, которые несколько столетий назад записал Ларошфуко. Она знала и такое его высказывание, где говорилось о любовниках, которые только потому никогда не скучают друг с другом, что они все время говорят о себе… В иное время, в другой обстановке, она бы непременно сказала об этом, не упустила бы случая съязвить. Но в этот час все премудрости, вычитанные из книг, она безнадежно позабыла. Книги, сарказмы и остроты великих скептиков, усмешки мудрецов — все-все куда-то ушло; была только сама жизнь, простая, бесхитростная и желанная. В сердце росла тревожная радость, в теле бились здоровье и сила. Хотелось, чтобы никогда этот день не кончался. Но если он почему-либо и кончится, то пусть бы за ним был новый такой, а за тем следующий, и чтобы их было бесконечно много. Но Владычин был прав, когда предлагал вернуться и запастись провиантом. И правота его ощущалась с тем большей силой, чем дальше шло время. Часам к трем дня выяснилось, что уже совершенно необходимо начинать охоту на мамонтов и игуанодонов или молоть зерна диких злаков меж камней.
— Пока мы занимались поэзией, — сказал Владычин, — я несколько раз слышал пение петуха. Там, на востоке. Это свидетельство того, что мы можем добраться до человеческого жилья и попытаться раздобыть пищу. Как вы считаете, Юлия Павловна?
Счастливая Юлия Павловна была готова делать все, что скажет он.
— Идти? — спросила она.
— Идти, — ответил он решительно и, сообразуясь с солнцем, принял курс на восток.
Минут через сорок вышли к опушке леса, за которым открылось картофельное поле, а за полем, в березах и старых ивах, стояла деревня.