Секретные архивы ВЧК-ОГПУ
Шрифт:
О том, что творилось в этих казематах, стало известно через десять лет после Октября, но так как никакого процесса не было и коллегия ОПТУ получила право вынесения внесудебного приговора, о палачах Орловского централа, творивших свой правеж в годы так называемого Серебряного века, до сих пор ничего не известно.
И вот в моих руках дело № 40861 «О бывшей администрации и надзоре Орловской каторжной тюрьмы».
«НЕ К ЖИЗНИ ЕДЕТЕ, А К СМЕРТИ»
Эти слова слышал каждый осужденный, причем не от сотоварищей, побывавших в Орловском централе,
— При выходе из Смоленской пересыльной тюрьмы конвойные предупредили нас: «Вы идете на верную смерть». А потом сердобольный унтер добавил: «Вы уж там не перечьте, шапку снимайте за двести шагов от тюрьмы. Там ведь не тюрьма, а убойня».
А другой политкаторжанин по фамилии Чураев, вспоминая те времена, сообщил:
—Один из конвойных, узнав, что я бывший матрос, осужденный за участие в восстании, тяжело вздохнув, сказал: «Жаль мне тебя, брат, очень жаль. Останешься ты в Орле навечно, потому что бить тебя будут каждый день, пока не добьют до чахотки. А потом в больницу и — к прадедам».
Зловещие предсказания конвойных солдат оказались правдой.
— Вот и тюрьма, — вспоминал один из осужденных. — На сердце холод и пустота. Глаза не видят ни солнца, ни людей. Все идут молча, понуро, словно похоронная процессия. А вот и ворота — тяжелая гробовая крышка, за которой могила. Перед тем как отправить в могилу, зачем-то повели в баню. Знать бы нам тогда, что самая прямая дорога в могилу лежит именно через баню! Впускали туда человек по двадцать. Тут же последовал приказ раздеться. А мы же в кандалах, порты никак не снять, руки дрожат, кандалы путаются.
Потом по одному стали подводить к столу, за которым сидит старший надзиратель. «Кто таков?» — спрашивает он. «Осужденный Иванов», — отвечаю я. «Принять его!»—орет старший. На меня тут же набросились человек десять подручных — и началось дикое избиение. Били кулаками, палками и ногами. Били по лицу, по животу, по почкам, по голове. Через несколько минут я превратился в бесформенный, кровавый комок, который зашвырнули в камеру-одиночку.
Искалеченному Иванову вторит его подельник с нерусской фамилией Данцескес:
— После приказа раздеться догола, всех нас погнали через строй. Человек шестьдесят звероподобных надзирателей, вооруженных палками и кольями, набросились на нас, как стая волков. Били куда ни попадя и так сильно, что от нас летели ошметки. После этой экзекуции мы стали калеками с отбитыми легкими, обезображенными лицами и выбитыми зубами.
А какое удовольствие получали надзиратели от этой бойни! Они били с пафосом, изобретательно и артистично, соревнуясь друг с другом: кто собьет кандальника с первого удара, кто больше выбьет зубов или так вытянет нагайкой, что бедный арестант минут пять не мог отдышаться, — натужно кашляя, закончил Данцескес.
Были среди этих палачей и люди идейные, которые избивали арестантов не просто из любви к этому своеобразному виду искусства, а следуя своим уродливым убеждениям. Одним из самых ярких представителей этой категории палачей был некто Анников, служивший помощником начальника тюрьмы. У этого Анникова была одна, но пламенная страсть: он люто ненавидел евреев и социалистов-революционеров.
—Жиды
«Когда Анников увидел меня голым, то несказанно обрадовался, — писал в своих показаниях политкаторжанин Гендлин. — А вот и настоящий жид! — воскликнул он. — Обрезанный и креста на нем нет. Да к тому же социалист, возмечтавший скинуть с трона царя. Так что поговори-и-им! — злорадно ухмыльнулся он. — Запомни, что с этого момента твой жидовский бог—я, Анников. Хочу—с кашей съем, хочу — отправлю в твой жидовский рай.
А потом он приступил к делу. Муки, которые я претерпел, описать невозможно. Как выжил, не знаю, но калекой стал на всю жизнь».
Такого рода показаний в деле много, так много, что я невольно подумал: «А не оговор ли это? Не сводят ли бывшие узники счеты со строгими, но справедливыми слугами царя?» Нет, не оговор. Вот что сообщил на допросе бывший старший надзиратель одиночного корпуса Загородний:
— Приемка этапов производилась в бане. Обычно присутствовало несколько помощников начальника тюрьмы, которые внимательно изучали личные дела каторжан. Если по каким-то причинам они не нравились, подзывали надзирателей и говорили: «Дать!» После этого мы приступали к делу и били каторжан смертным боем. Насмотревшись на эти зверства, даже конвой стал возмущаться и, грозя употребить оружие, потребовал прекращения избиений. После этого конвой в баню допускаться не стал: мы отпускали солдат около ворот, а избиения, конечно же, продолжались.
Бывшему надзирателю вторит начальник тюрьмы Малевич:
— Каждую партию каторжан встречало человек шестьдесят надзирателей. Для начала кандальников пропускали сквозь строй и били чем попало и куда попало. А потом добавляли в бане: там били особенно жестоко. Были случаи, когда избитого кандальника прямо из бани уносили в больницу, где на другой день он умирал. В таких случаях доктор Рыхлинский всегда выписывал справку, что смерть последовала от порока сердца.
Как ни кощунственно это звучит, но так везло не всем. Многие все же добирались до своих камер и там, в соответствии с теорией Анникова, начинали гнить заживо и умирать медленно и мучительно. Вот что рассказывал следователю ОГПУ уже знакомый нам политкаторжанин Данцескес:
—Камеры-одиночки были самым настоящим адом. Нас били каждый день, и били жестоко. Но самым ужасным было ожидание экзекуции. С самого утра, после того как вынесешь парашу и натрешь до блеска асфальтовый пол, начинаешь напряженно прислушиваться к шагам в коридоре. Кажется, идут? Идут, чтобы начать бить. Нет, пронесло, это к соседу. Целый час из соседней камеры несутся вопли и стоны. А ты стоишь и ждешь: знаешь, что скоро придут и к тебе. Но когда? А вдруг не придут? Черта с два! Неожиданно распахивается дверь, врываются надзиратели, хватают за руки и за ноги и начинают бить об пол. Когда превращаешься в подобие тряпки, тебя швыряют на стены, топчут ногами, лупят палками и специально изготовленными для этого резиновыми жгутами.