Секретный дьяк
Шрифт:
– А затем?…
– А затем без всякого уважения бросили в поджидавшую у гауптвахты карету фельдмаршала.
– А ты, Яков Афанасьич? – негромко и настороженно спросил Крестинин.
– А я что?… Я в деревне… – опечалился бывший неукротимый маиор. – Дни провожу в экзерцициях. После фриштыка, утреннего кушания, хожу на рыбные пруды, о чем не раз рапортовал тебе. У меня в прудах любая рыба растет. Прямо как на Камчатке. Такая выдается в иное лето, что средняя пушка меньше весит. А если бы оказался во дворце в тот день…
– Молчи, Яков Афанасьич! Совсем законов не боишься.
– Какие законы? – удивился бывший маиор. – Нет, Иван, в России законов.
– То есть как нет? А что есть тогда?
– Гвардия!… Только гвардия!… Ничего,
– А Бог, Яков Афанасьич?
– На Бога надежды слабы.
– Зачем говоришь, как брат Игнатий?
– Не поминай попа поганого. – Выругался. – Неужто он еще жив?
– Не думаю… Но узнать трудно… После того, как год назад взяли графа Андрея Ивановича Остермана, думный дьяк Кузьма Петрович совсем отошел от дел. Пытался, правда, поговорить с Семеном Андреевичем Салтыковым, да какой от того толк! «Монах Игнатий? – удивился Семен Андреевич. – Да кто такой?» У него, у Семена Андреевича, в руках вся московская контора Тайной канцелярии, а он как бы совсем ничего не знает. Повторил: «Монах Игнатий?… Не знаю». И посмотрел на Кузьму Петровича так, будто хотел в него глубоко проникнуть… – Крестинин вздохнул: – Думаю, что нет уже давно на свете брата Игнатия. Считай, что и не было никогда…
– Не брат он, а поп поганый!
Коротко передохнув, воздуха не хватило, Крестинин медленно покачал головой:
– Время такое, что страшно, Яков Афанасьич… Сам сижу в деревне, на десяток верст ни одного соседа, а все равно страшно. Признаюсь, даже на Камчатке не было так. Увижу пыль на дороге или сквозь пургу крик, сразу думаю – а что там за люди скачут, кто такие пылят? Может, за мной едут? Может, получен на меня приказ? Может, вспомнили загадочного тайного господина Чепесюка, теперь едут с вопросами?… Раньше гостям радовались, теперь боимся… Раньше гость приезжал, чего только не наслушаешься. А теперь новости одни. Только и слышишь: этого дворянина взяли, и этого дворянина взяли… Этот дворянин пропал, и этот пропал… Известных графов, князей, людей из самых древних русских родов – всех выводят… Кругом шпион на шпионе, не протолкнешься. В Москве, в Санкт-Петербурхе страшно зайти в кабак. Немедля подслушают, немедля прицепятся, после второй чаши крикнут слово государево… Люди на улицах боятся друг друга, не смотрят в глаза, ночью не спят, прислушиваются к шуму – а что это за пролетка остановилась у ворот? а чьих это лошадей цокают у ворот копыта? а почему это светится у ворот чужой фонарь? а не за хозяином ли пришли гвардейцы?… Люди исчезают, Яков Афанасьич, будто их никогда не было. И никто не может сказать, где они, что с ними? Может, навсегда высланы в сторону Сибири, а может, в Москве убиты… Тайная канцелярия, Яков Афанасьич, работает без суда, в тайной канцелярии нынче вообще не ведут никаких бумаг, а, высылая человека в Сибирь, еще и имя ему меняют… – Наклонился к полковнику: – Вот где нынче граф Андрей Иванович Остерман, где известный оракул?…
Усмехнулся:
– Вот то-то!… Пошел по следам светлейшего князя Меншикова, и тоже выслан в Березов. – Сам удивился: – Как поступил со светлейшим князем Меншиковым граф Андрей Иванович Остерман, так теперь и с ним самим получилось. Правда, светлейший из Санкт-Петербурха выезжал с поездом почти царским. Четыре кареты с запряжкой в шесть лошадей, да полтораста берлин, да одиннадцать фургонов и сто сорок семь слуг. Это уже позже у него все отняли… А граф Андрей Иванович просто исчез. Вот тебе и оракул. Не догадался… А может, догадывался, только сделать ничего не мог. Выслан тихо в Березов… И ты бы, Яков Афанасьич, висел сейчас в петле или в цепях шел в Сибирь, кабы думный дьяк не устроил мне аудиенцию с императрицей… За тебя просил, падал на колени. Анна Иоанновна, царство ей небесное, сам знаешь, ответила от души… Так что, молись за душу графа Андрея Ивановича Остермана,
– Я человек военный, – ответил полковник Саплин и неукротимо пристукнул кулаком по острому колену. – Куда отправят, туда и пойду. Я первое слово в жизни произнес – солдат. Рос, молчал, а потом первое слово произнес – солдат. Уже позже позвал – тятя! И совсем позже – мамка! Выслали б, я и в Березове не пропал. Многому научен. Когда-то от Москвы до Санкт-Петербурха мог доскакать за двое суток. Под фортецию чувств… Подкопы…
Крестинин усмехнулся:
– А кто платил за загнанных лошадей?
– Сам платил. И сам дошел до Камчатки. И сам добрался до дальных островов. Многих немирных дикующих привел в полную десперацию, надежно охранял гору серебра. Коли б не поп поганый!
– Знаю, Яков Афанасьич, – вздохнул Крестинин. – Ты везде дома. Неистов, неукротим, и одарен громадным терпением. Я так не могу. Я бы не высидел столько лет на острове.
– А в деревне?
– Да мне и в деревне неспокойно, – пожаловался. – Часто подхожу к окну, прислушиваюсь, не едут ли гости? Когда-то с радостью прислушивался, теперь с боязнью. Сам знаешь, сколько людей похватано только по одному делу кабинет-министра Артемия Петровича Волынского. Хамшарен!… На что оракулом считался граф Андрей Иванович Остерман, а и он, наверное, не предполагал, что потащат на плаху самого кабинет-министра Артемия Петровича… Ишь, моду взял, немцев ругать при дворе! А потом любимую карлицу императрицы изволил по щекам бить. Не стесняясь, вслух говорил, что якобы дура наша толстая Нан!… Да, может, все так и есть, но молчи!… Кто скажет, где сейчас кабинет-министр? Разве спасло Артемия Петровича его великое богатство?…
Перекрестился на мелькнувшую по правую руку церквушку:
– Взяли Артемия Петровича в тридцать девятом, а до сих пор все помню… И тридцать седьмой помню, и тридцать четвертый, и все другие годы, когда события крутились, как в ужасном водовороте… А теперь опять… Редкий гость появится, спрашиваешь о людях с опаской…
Полковник кивнул.
Что-то отразилось в его выпуклых черных глазах. Сказал неукротимо:
– Я гостей ни о чем не спрашиваю. Ко всему приучен. По виду гостя могу сразу определить, кого еще взяли. Как нымылан по запаху. Редкий гость появится, сразу веду его к прудам, в которых развожу рыбу. Пусть посидит над прудом, полным красивой рыбы. Пусть подумает. Рыбы, как понимаешь, не знают своей официи и отеческой аттенции государя лишены. И о судьбе своей не догадываются. Вот насмотришься на рыб, мнящих себя свободными, а потом хватаешь любую и в огонь. А ты говоришь, законы… Какие законы на святой Руси?
Иван промолчал.
– Ездить, правда, гости стали реже. Так это и хорошо. Дни провожу в экзерцициях, много думаю. Не поверишь, Иван, – полковник тревожно глянул на Крестинина. – Иногда странное со мной происходит. Войдешь в пруд по колено, в воде серебро мелькает, чешуя, как полукопейка, и вдруг таким ужасным пахнет на тебя от воды… Встанешь, и слезы в глазах… Где все? Где жены переменные? Где малая Афака? Где большая Заагшем? Где Казукч, Плачущая?…
Где допоздна так сладко пели птицы…
– …Где море с накатом, где сопка в огне? Где каменные отпрядыши за крутым берегом? Где сам берег – обрывистый, в водопадах, в непропусках, весь забрызган пеной? Где на камнях морская трава, нарезанная на ленты. Где круглое небо над головой?… – Поморгал глазами удивленно: – Иногда не знаю – было ли все? Или только приснилось?
– Было, – негромко, но твердо ответил Крестинин. – Но меньше думай об этом. И пусть лучше на берегу собственного пруда чем-то ужасным на тебя дохнет, Яков Афанасьич, чем в мерзком казенном подвале, а то в Березове или в Пелыме, где небо и земля сходятся…