Секретный узник
Шрифт:
Она вышла на свою зарешеченную половину первой и приготовилась к долгому ожиданию. Но не прошло и двух минут, как там, на недосягаемой стороне, открылась дверь. Он вошел в комнату как всегда, уверенный и спокойный, может быть, только несколько осунувшийся, усталый. Улыбнулся, ласково подмигнул ей и, широко расставив ноги, остановился у решетки. А ее руки сами собой отчаянно вцепились в черные толстые прутья от пола до потолка, словно это она, а не он, пребывала в заключении. Она что-то шептала, беспомощно шевеля губами, не находя
– Здравствуй, Роза!
– он уже забыл, что хотел отговорить ее от встречи.
Она пришла, и вот он видит ее, может тихо сказать ей: "Здравствуй, Роза". Казалось, он заставил себя привыкнуть к мысли, что если они и увидятся когда-нибудь, то очень нескоро. Эта насильственная привычка должна была успокоить его. Но облегчения она не принесла. Не потому ли весть о свидании с Розой отозвалась всеоблегчающей радостью, в которой потонули все сомнения и тревоги, тяжелые мысли о том, как он будет справляться со своим сердцем и памятью, когда вновь останется в долгом одиночестве.
Когда он увидел ее, то почти успокоился, словно все случившееся за эти несколько недель было сном.
– Ну, здравствуй же, здравствуй, дорогая моя!
Она замотала головой, сглотнула колючий слезный комок и вымученно улыбнулась:
– Здравствуй, Эрнст, - и тут же нахмурилась, заторопилась.
– Мне так много надо сказать тебе. А времени у нас...
– она беспомощно пожала плечами.
Надзиратель все так же ходил туда и обратно по коридору, глядя прямо перед собой, словно не было по обе стороны ни этих людей, ни самих решеток, словно дефилировал он между непроницаемыми стенами.
– Как отец?
– пришел ей на помощь Тельман.
– Отец?
– она взяла себя в руки, как растерявшаяся ученица, вытянувшая счастливый экзаменационный билет.
– Отец все еще болен. Нужные слова являлись как бы сами собой. Она хорошо знала, что слово "отец" значило "партия".
– Состояние очень тяжелое, он обессилел за эти дни. Очень волнуется за тебя. Но держится. Он просил передать тебе, чтобы ты не беспокоился о нем, он переборет болезнь.
– Но он уже выходит на улицу?
– Д-да, - будто преодолевая сопротивление, кивнула она.
– В последние дни. Немного оправился и стал выходить, но, конечно, еще не очень далеко, вблизи дома.
– Хорошо бы вывезти его за город. Ведь уже весна, Роза, весна!..
– Мы так и хотим, Эрнст. Вот только с врачом посоветуемся. Он ведь должен быть под постоянным наблюдением. Некоторые из его врачей уже выехали на море, но кое-кто остается в городе. Одним словом, он не окажется без медицинского присмотра. Не беспокойся...
– Да? Меня это очень волнует, очень. Как Ирма? Она все такая же маленькая или немного подросла?
– Немного подросла. Особенно в последнее время.
– Я так и думал, - улыбнулся он.
– У нее очень хорошие
– Может, когда и увижу.
– Надеюсь, что скоро. Так что не беспокойся, у нас все более или менее благополучно. Да! Чуть не забыла самое главное... Отец видел тебя во сне. Ему снилось, что ты вез фургон с пивом. Он долго был под впечатлением этого сна. Все рассказывал нам, как видел тебя нагруженным ящиками с пустыми бутылками.
– Странный сон.
– Я думаю, это к добру.
– Наверное, на отца подействовал свежий весенний воздух. Он же долго не выходил из дома. От воздуха пьянеешь почище, чем от пива. Эх, с каким наслаждением я бы выпил сейчас кружечку!
– Потерпи. Твой адвокат...
– Об этом не разрешается, - монотонно прогнусавил надзиратель, не прекращая своего возвратно-поступательного движения, равнодушный, как вышагивающий по клетке волк.
– Хорошо...
– она смешалась, не находя других слов.
– Ну, ничего, Роза. Это я так. Пусть отец не беспокоится обо мне, и ты не беспокойся. Я буду терпеливо ждать перемены в своей судьбе.
– Да-да! Обязательно жди!
– обрадовалась она.
– Я так очень жду, и отец тоже.
– А дочка?
– он лукаво прищурился.
– Она не забудет своего папочку?
– Нет, она не забудет. Мы с ней только о тебе и говорим. Может быть, и ей разрешат повидаться с тобой.
– Вот это будет здорово! Очень даже здорово.
– Свидание заканчивается.
– Надзиратель так и не взглянул на них. Заканчивается. Прощайтесь. Свидание заканчивается.
Роза заволновалась, лихорадочно припоминала, закусив губу, что еще ей надо сказать. Да и понял ли он все до конца? Смогли ли ее глаза досказать то, о чем умолчали губы?
– До свидания, Роза!
– торопясь, Тельман повысил голос.
– Я рад, что отец поправляется. А как там наш дедушка?
– Хорошо. Хорошо!
– она часто закивала.
– Дедушка Тельман хорошо. Он не болен. И все у нас хорошо...
Дверь за ним закрылась. Его увели. Она осталась одна.
Значит, они готовят побег, думал Тельман по пути в камеру. Но это же очень трудно, почти невозможно. Придется преодолеть колоссальные трудности... Но может быть, я неправильно ее понял? Нет, правильно. Иначе зачем тогда сон о пивном фургоне?
Он хорошо помнил тот случай с фургоном...
Зимний застывший Гамбург. Закрыты двери, спущены жалюзи. Вымерший город, вымерший порт. Черные силуэты запрокинутых в дымное небо кранов. Луна несется сквозь пепельные облака. Норд, завывая, мчится по пустым улицам. Дождь со снегом пополам летит мимо раскачивающегося фонаря. Пятна света и тени колышутся на мокрой брусчатке. Вымерший город, пустые черные пристани тридцатого года, года всемирного кризиса, когда недолгое благополучие "ржаной" марки лопнуло и все опять полетело к чертям.