Секреты балтийского подплава
Шрифт:
Окончание
Петербургский историк В. А. Торчинов, прочитав мои публикации, сообщил мне, что в его личном фонде хранится ранний вариант рукописи Грищенко "Соль службы", и любезно пригласил меня ознакомиться с рукописью.
Рукопись переплетена в коленкор, переплет потрепан. Называется она "Соль службы (морской)", то есть в одном названии даны как бы два его варианта. Рукопись не датирована, в переплетенную рукопись вложены, соединенные скрепкой, странички последней
В рукописи много вклеек, где текст отпечатан на машинке с другим шрифтом, много рукописных вставок (штурманский, командирский почерк Грищенко порой, при абсолютной разборчивости, уменьшается настолько, что высота строки не превышает одного миллиметра).
Многое не вошло в следующие варианты. Грищенко готовил свой труд к изданию, и потому сам был первым, внимательным своим цензором (всем нам это хорошо знакомо).
Грищенко писал только то, что должно было проскочить через военную и политическую цензуру. Ранний вариант рукописи писался в относительно "свободные" хрущевские годы.
Так, на с. 150 Грищенко пишет, что командир лодки "Д-2" Линденберг перед войной сидел, "выдержал суровый лагерный режим Колымы, а когда его освободили, то назначили на Северный флот..."; на с. 447 говорится, что А. Зонин был посажен после войны (и абзац этот вычеркнут карандашом). На с. 284 упоминается Ф. Ф. Раскольников, который был "разрешен" в 61-м году (после XXII съезда партии) и вновь запрещен уже году в 64-м. На с. 9 Грищенко пишет о предвоенных годах на флоте: "Продвижение по службе шло быстро, головокружительно, но и неожиданно обрывалось, большей частью навсегда. Злые на язык остряки говорили — Академия работает на лагеря заключений".
Нас. 315 известный нам рассказ, как Вишневский читал в Матросском клубе свою пьесу, более подробен: "искал платок, не находил, вытирал слезы тыльной стороной ладони. Всхлипывая навзрыд, он так и не дочитал второй акт..."
Говоря о боевом походе "Л-3" в августе 42-го года, Грищенко (с. 265) пишет: "в то время у нас многие вели дневник — не только офицеры, но и рядовые..." Интересно, где теперь эти дневники?
Грищенко пишет о Зонине (с. 207): "как бывший опытный политработник Александр Ильич оказался нам весьма и весьма кстати" (в книге "Соль службы" эта фраза дана в другой редакции).
А что же делал в боевом походе комиссар? Об этом ни слова.
На с. 305 Грищенко пишет, что после возвращения из боевого похода на "Л-3" Зонин слег в постель: "Нервы не выдержали, он перестал узнавать своих близких друзей и даже жену. Почти месяц выхаживала его Вера Казимировна..."
Но все очевидцы пишут, что в день возвращения из похода Зонин был совершенно нормален, и весел. Может быть, нервный срыв произошел оттого, что комиссар Долматов обвинил Зонина в измене, и вновь замаячили перед Зониным арест и лагеря?
Далее Грищенко пишет: "одновременно с Зониным заболел наш виртуоз эфира мичман Василий
Приметьте, что заболел радист только после похода. Может быть, повредился он разумом не вследствие похода, а вследствие особенных претензий к радисту со стороны какого-либо начальства?
На подводных лодках в войну не было штатных офицеров контрразведки. Нужно думать, что на каждой лодке имелись два-три "внештатных" сотрудника "смерша".
Может, я ошибаюсь, но мне думается, что радист (мичман, сверхсрочник) по своему положению на подводной лодке, по чрезвычайной ответственности своего дела — мог быть человеком Особого отдела.
Если такой подход был стандартным, то делается понятным, отчего радисты (важная фигура на подводной лодке) в мемуарах подводников едва упоминаются, или не упоминаются вовсе...
Грищенко пишет, что у всех членов экипажа "Л-3" появилась седина.
"Только Мефодий (!) Долматов по своему цвету волос — от головы, бровей, ресниц и до красивых усов остался по-прежному рыжий, как осенний кленовый лист. Сильная пигментация лица, шеи и рук делали Долматова молодым сельским юношей, хотя ему шел двадцать восьмой год. Здоровый и крепкий волжанин, роста моего (в другом месте Грищенко называет свой рост, 182 см, в то время много выше среднего.— О. С.), но в плечах шире, он обладал силой и выносливостью..." (с. 305).
Если учесть, что нигде ни единого доброго слова Грищенко о своём комиссаре (впоследствии замполите) не говорит, то Долматов отчётливо противопоставляется поседевшим морякам, и в особенности тем, кто психически заболел.
Грищенко называет комиссара не по имени-отчеству, а — как и Зонин в "Дневнике", уничижительно, по кличке — "Мефодий".
На с. 304 Грищенко пишет, что после вручения наград героям-подводникам в зале Революции училища им. Фрунзе все спустились в столовую. где был приготовлен скромный ужин:
"...не обошлось здесь и без огорчений. Нашлись любители выпить лишнего, вспомнить старые обиды. Пришлось некоторых раньше времени отправить на корабль (непонятно, о каком корабле идет речь, дело происходит в Ленинграде, а подводная лодка стоит в Кронштадте.— О. С.). Это взволновало весь экипаж. Отрадно было слышать и наблюдать, как люди осуждали недостойное поведение своих товарищей".
Грищенко пишет очень темно: он надеется, что всё это будет пропущено цензурой. О каких "старых обидах" речь? Как выглядело "недостойное поведение"? Кто были эти "некоторые"? Ничего не понять.
Но ведь зачем-то Грищенко написал этот абзац.
Значит, какие-то противоречия, накопившиеся в "походе смертников", выплеснулись за банкетным столом, в недостойной форме,— и Грищенко хотел, чтобы читатель это узнал.
На с. 454, где речь идет о встрече ветеранов-подводников и 63-м году, Грищенко пишет что судьба Долматова никому не известна.
Очень важную вещь сообщает Грищенко, говоря о 43-м годе: командир "Щ-408" Кузьмин несколько раз по радио просил штаб флота прислать ему в помощь авиацию, разогнать вражеские корабли и катера охранения.